Содержание
Карта
Онтокритика (блог)
Поиск по КОРНИ-проекту
|
Главная Содержание Карта Онтокритика (блог) Поиск по КОРНИ-проекту |
|
|
|
|
Из: Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Перспективы социальной психологии / Пер. с англ. В.В. Румынского под ред. Е.Н. Емельянова, B.C. Магуна — М.: Аспект Пресс, 1999. — 429 с. — С. 327-389.
Полный текст в формате .doc (zip)
Некоторые методологические уроки для исследователей-практиков и их клиентов. Когда «крупные» социальные проекты терпят крах. Когда «мелкие» социальные проекты удаются.Влияния атрибуций и навешивания ярлычков в школьном классе. Субъективные восприятия и их объективные последствия для здоровья.Применение социальной психологии в повседневной жизни.
Когда социальные психологи применяют достижения своей науки к проблемам, возникающим в наших учебных заведениях, на рабочих местах или по месту жительства, все их усилия в этом направлении испытывают сильное влияние, а зачастую являются впечатляющим свидетельством правоты принципа ситуационизма. Там, где житейская мудрость видит причины возникающих проблем в первую очередь в общих несовершенствах человеческого рода или слабостях отдельных индивидов, социальный психолог сопротивляется тому, чтобы «винить во всём жертву». Вместо этого, анализируя лежащие в основе причины и предлагая возможные пути решения, социальный психолог пытается увидеть ситуационные барьеры и стратегии их преодоления. Более того, те из нас, кто присоединился к последователям школы Левина, склонны концентрировать свое внимание на непосредственном окружении, в особенности на тех социальных процессах, которые (328:) порождают поведенческие нормы, и на канальных факторах, опосредующих взаимоотношения между аттитюдами и поведением.
Несмотря на то что социальные психологи-практики просто обречены быть ситуационистами, успех их деятельности зависит в конечном счёте от их понимания двух фундаментальных положений, также обсуждаемых на протяжении этой книги, — решающей роли субъективной интерпретации и динамической природы когнитивных и социальных систем.
Первое из этих положений обязывает практика принимать во внимание (а при необходимости и пытаться изменить) субъективные оценки, даваемые людьми той конкретной ситуации, в которой они находятся, а также субъективные оценки любых воздействий, задуманных для улучшения этой ситуации. Второе из упомянутых положений обязывает социального психолога-практика отслеживать динамику как социальных систем, в пределах которых разворачивается деятельность людей, так и когнитивных систем, посредством которых они обрабатывают получаемую информацию. В частности, искушённый практик отдаёт себе отчёт в том, что стабильность системы социального сообщества, равно как и стабильность системы верований, поддерживается мощными силами, но что при этом оба типа систем могут быть подвергнуты глубоким изменениям, если случайно или преднамеренно влияние этих стабилизирующих сил будет поколеблено.
По мере обсуждения нами на протяжении данной главы различных случаев успешных и безуспешных социальных проектов мы будем снова и снова возвращаться к этим фундаментальным положениям социальной психологии, а также к тем урокам, которые вытекают из них для всех нас — не только исследователей, планирующих социальные программы, но и всех людей, живущих в социальном мире: детей и родителей, студентов и преподавателей, пациентов и терапевтов, работников и работодателей. Эти уроки обладают способностью изменять наше понимание и способы реагирования на события, из которых и складывается наш социальный опыт: повседневные социальные обмены, в которых мы участвуем и которые лично наблюдаем, примечательные происшествия, о которых нам рассказывают окружающие, а также более масштабные события, находящие отражение в средствах массовой коммуникации. Однако вначале мы должны уделить какое-то время рассмотрению некоторых уроков, имеющих отношение не к теории социальной психологии, а к её методологии. (329:)
Квалификация дипломированных социальных психологов проявляется не только в том, как они проводят свои собственные исследования, но и в том, как они реагируют на комментарии относительно социальных проблем и способов их решения, предлагаемые средствами массовой коммуникации. Что особенно примечательно, социально-психологическое образование прививает глубочайший скептицизм в отношении заявлений, которые делаются исключительно на основании теоретического анализа или «клинического опыта» и не опираются при этом на надежные исследовательские данные. До некоторой степени этот скептицизм проистекает из знания о тех последствиях, которые влекут за собой подобные заявления.
Мы уже видели ранее, насколько часто предсказания «экспертов» о социальных тенденциях и их последствиях бьют мимо цели. Мы видели также, насколько часто программы социальных воздействий, казавшиеся разумными с точки зрения как теории, так и здравого смысла, оказывались в конце концов неэффективными или же имели обратный эффект. Наш скептицизм может быть также связан с теми общими теоретическими принципами, о которых мы писали выше, касающимися тонкого и скрытого характера ситуационных влияний, превратностей субъективной интерпретации и сложной динамики когнитивных и социальных систем. О какой бы проблеме не шла речь — будь то долговременные социальные последствия эпидемии СПИДа, издержки и преимущества легализации кокаина, наилучшее решение проблемы бездомных, сравнительные преимущества различных вариантов ухода за детьми или даже преимущества высшего образования, даваемого в Стэнфорде, по сравнению с образованием, даваемым в Мичигане, присущие нашей дисциплине указанные фундаментальные принципы обязывают нас признать, что при отсутствии прямых эмпирических доказательств любые предлагаемые ответы имеют ограниченную ценность.
Одновременно с этим исследования обыденных умозаключений (Dawes, 1988b; Kahnemann, Slovic & Tversky, 1981; Kunda, 1990; Nisbett & Ross, 1980) предостерегают нас против разнообразных когнитивных, мотивационных и даже перцептивных (330:) тенденциозностей, заставляющих людей ощущать огромную, но ничем не подкреплённую уверенность в своих верованиях и предсказаниях, — тенденциозностей, создающих как у экспертов, так и у обычных людей иллюзию того, что им вполне понятен смысл происшедших событий (Fischhoff & Beyth, 1975; Fischhoff, Slovic & Lichtenstein, 1977) и они в состоянии предсказать будущее (Dunning et al., 1990; Vallone et al., 1990). Мы многое узнали о методологических ловушках и артефактах, способных сбить нас с толку во время проведения прикладных исследований, но ещё больше нам стало известно о недостатках суждений и решений, принимаемых вообще без исследований — на основании одной лишь интуиции или идеологических соображений.
Когда речь заходит о вопросах социальной политики, уроки нашей науки побуждают нас отстаивать ценность и экономическую оправданность вдумчиво разработанных и тщательно выполненных эмпирических исследований. Мы имели возможность убедиться в том, что лабораторные и «полевые» исследования действительно могут представлять ценность при обращении к темам, составляющим ядро нашей правовой системы (Ellsworth, 1985; Hastie, Penrod & Pennington, 1983), равно как и при проверке эффективности образовательных программ, разработанных с целью улучшения здоровья и повышения безопасности населения (Evans, 1982; Meyer, Maccoby & Farquahar, 1980; Robertson et al., 1984). В результате мы выступаем поборниками формальных экспериментальных проектов в тех случаях, когда их реально можно применить, и сторонниками необходимых методологических, статистических и интерпретационных предосторожностей в случаях (которых гораздо больше), когда применение строгих экспериментов не представляется возможным (Campbell, 1969; Campbell & Stanley, 1963, 1966; Cook & Campbell, 1979; Cronbach, 1982).
Некоторые наиболее важные и драматические иллюстрации ценности формального (выполненного по всем правилам) экспериментирования и тех угроз, которые таят в себе «клинические» методы исследования, получены в медицине. Классическим примером служит история исследования эффективности «портокавального шунтирования». Прибегнув к нечасто применяемому методу метаанализа, Грейс, Мюнх и Шальмер (Grace, Muench & Chalmers, 1966) сопоставили выводы, к которым пришли исследователи, (331:) использовавшие различные методологические схемы для оценки эффективности популярного некогда метода хирургического лечения цирроза печени. Метод заключался в соединении воротной вены пациента непосредственно с его полой веной* (* Воротная вена — один из наиболее крупных сосудов человеческого организма, доставляющий венозную (насыщенную продуктами обмена и лишённую кислорода) кровь от органов брюшной полости непосредственно к печени. Полая вена — самая крупная вена человеческого организма, доставляющая кровь к правому предсердию. Портокавальное шунтирование состоит, таким образом, в создании искусственного канала (шунта) от воротной вены к полой вене в обход печени. (Примеч пер.)). Результаты произведённого сопоставления приводятся в таблице.
Таблица. Анализ исследований
| Экспериментальная схема |
Степень энтузиазма |
||
| Ощутимый |
Умеренный |
Отсутствует |
|
| Не было контрольных групп |
24 |
7 |
1 |
| Были контрольные группы, но не было случайного отбора пациентов |
10 |
3 |
2 |
| Были и контрольные группы, и случайный отбор пациентов |
0 |
1 |
3 |
Примечание. Выводы 51 исследования эффективности портокавального шунтирования зависели от схем организации исследований. Корректно проведенные сопоставления показывают, что операция имеет незначительный эффект либо она вообще неэффективна. Некорректно спланированные исследования преувеличивают эффективность хирургического вмешательства. (В таблице обобщены данные, приводимые в следующих работах: Grace, Muench & Chalmers, 1966, p. 685; Freedman, Pisoni & Purves, 1978, p. 8.)
Мы видим, что в 32 случаях, составляющих большую часть общего числа опубликованных отчетов (51), исследователи полагались на стандартные для клинической практики процедуры оценки.
Иными словами, в своих заключениях исследователи исходили из количества случаев улучшения или случаев отсутствия улучшения, (332:) имевших место у совокупности пациентов, которым была сделана операция (хотя, предположительно, исследователи каким-то образом учитывали информацию и о тех больных, которым операция сделана не была). Как явствует из таблицы, практически все исследователи пришли к положительному заключению об эффективности портокавального шунтирования.
Во второй по численности группе исследований (15 исследований во второй строке таблицы) ученые прямо сравнивали состояние пациентов, перенесших операцию, с состоянием пациентов, которые операции не подвергались, хотя больные циррозом печени не были распределены по этим двум группам случайным образом. Подобный метод сравнения вновь привел большинство исследователей к положительным выводам. Только четыре исследования были основаны на методе случайного распределения испытуемых по разным экспериментальным условиям, использование которого необходимо, чтобы подобный эксперимент мог быть признан «чистым». Именно они позволили медикам прийти к правильному заключению. Оно сводилось к тому, что портокавальное шунтирование не приносило пациентам вообще никакой пользы и, следовательно, на получение положительных результатов при использовании менее корректных методов сравнения оказали влияние либо «эффекты плацебо» (которые мы ещё будем обсуждать ниже), либо тенденциозности, возникающие из-за неслучайного отбора пациентов в группу, которая подвергалась хирургическому вмешательству.
Некоторые из возможных тенденциозностей становятся вполне очевидными, стоит лишь обратить на них внимание. Если какой-либо новой лечебной процедуре должна подвергнуться лишь часть пациентов, то вероятность того, что отобранные для неё люди окажутся «хорошими кандидатами», будет весьма высока. То есть эти пациенты не будут страдать другими заболеваниями, способными осложнить лечение или повлиять на оценку его результатов; им будут свойственны позитивные аттитюды и они с большей вероятностью будут следовать предписаниям врачей. Возможно даже, что этими пациентами окажутся люди, чьи семьи будут оказывать им всестороннюю поддержку, желая, чтобы их родственники получили новейшее и наилучшее на данный момент лечение. И когда окажется, что все эти «хорошие кандидаты» продемонстрировали лучшее послеоперационное состояние по сравнению с больными, получающими стандартное лечение (либо не получающими вовсе никакого), различия между ними могут иметь лишь очень (333:) небольшое отношение (а может быть, и вообще никакого) к терапевтическим преимуществам нового метода лечения. Вместо этого упомянутые различия станут попросту отражать преимущества «хороших кандидатов» в плане изначального состояния их здоровья, степени их готовности следовать врачебным предписаниям или наличия поддержки со стороны родственников. Влияние тенденциозностей, похожих на вышеупомянутые, ощущается в социальных экспериментах, когда, например, уровень рецидивизма среди «подходящих» или «заслуживающих этого» заключенных, которые были включены в специальную программу социальной реабилитации, сравнивается с уровнем рецидивизма среди тех, с кем обращались стандартным образом.
Хотя у исследований конкретных случаев (case studies) и плохо организованных сравнений есть свои недостатки, они по крайней мере оберегают нас от опасности иллюзорного представления о том, что можно обойтись вообще без исследовательских данных. Трагическая история социальной программы, не имеющей под собой ничего, кроме здравого смысла и добрых намерений, хорошо прослеживается на примере строительства многочисленных «башен посреди парка», которые были очень популярны в 50-е и 60-е годы как способ «расчистки трущоб». Положенная в их основу логика казалась очевидной. Берём городской квартал, застроенный осыпающимися трёх- и четырёхэтажными многоквартирными домами, и переселяем живущих в них людей в одну двадцатиэтажную башню, которую строим в центре квартала, превратив освободившееся место в детские площадки и парки. После этого садимся отдыхать, пожиная социальные плоды, которые обязательно должно принести подобное «усовершенствование» среды обитания.
Однако планировщики в своем благонамеренном, но неискушенном ситуационизме не смогли учесть тонко сбалансированной экологии старомодных кварталов многоквартирных домов. Объективные физические условия существования в таких домах могли быть ужасающими, но при этом каждый из живущих в них людей был знаком со всеми остальными, поддерживая отношения с ними в ходе ежедневного общения. Для жителей этих домов имело значение доброе мнение соседей, социальные же нормы распространялись и насаждались в них так, как это происходит в любом нормально функционирующем сообществе людей. Более того, каждый очень хорошо знал, что происходит и перед домом, и в его закоулках, а матери могли, выглянув в окно, видеть, что их дети спокойно играют на тротуаре либо сидят на крыльце. (334:)
Будучи помещенной в стерильную башню, вся эта напряженная система оказалась разрушенной. Уровень неформальных социальных влияний и групповой сплоченности резко снизился, поскольку люди имели теперь минимум возможностей развивать личные отношения и наблюдать за повседневным поведением друг друга. Неугодных пришельцев и преступников уже нельзя было вынудить убраться из дома, потому что их было уже трудно отличить от других членов сообщества, а также потому, что социально изолированные жители не склонны были чувствовать себя ответственными за решение коллективных проблем. Молодежь была вынуждена сидеть заточенной в своих квартирах либо безнадзорно слоняться по зданию или укромным уголкам парка. Вскоре аномия, страх и отчаяние, не говоря уже о вандализме, довершали социальную и физическую деградацию и так уже нищего сообщества, представлявшего собой до этого, несмотря ни на что, жизнеспособную социальную систему.
По прошествии 20 лет после этого смелого, но злополучного вмешательства в жизнь бедняков правительство приступило к сносу разрушенных башен. Финансовые издержки этого безумия исчисляются сотнями миллиардов долларов. С точки же зрения человеческого страдания, издержки подсчету не поддаются. Думается, что уплаты этой страшной дани можно было бы избежать, выстроив полдюжины подобных башен в разных городах и оценив затем, насколько успешным оказался эксперимент, т.е. пронаблюдав за благополучием их жителей и обитателей ближайшей округи на протяжении по крайней мере двух лет, прежде чем принимать решение об осуществлении какого-либо крупномасштабного проекта по искоренению трущоб.
Мы никоим образом не утверждаем, что использование мелкомасштабных оценочных исследований всегда будет приносить ясные ответы, помогающие выстраивать последующую социальную политику. Напротив, многие из наиболее известных социальных экспериментов и оценочных исследований, проведенных в последние десятилетия, стали причиной горячих дебатов о том, как правильно интерпретировать полученные в них результаты. Однако мы полагаем, что в каждом из подобных случаев соответствующие научные результаты служили важной цели умерения риторического пыла и заострения внимания на вопросах, подлежащих дальнейшему обсуждению и изучению. Извлеченные же из этих исследований уроки стоят гораздо больше, чем было на них затрачено (Kiesler, 1980). (335:)
Обратимся для примера к многообещающим экспериментам с негативным подоходным налогом, или «гарантированным уровнем дохода», проводившимся в период с 1968 по 1978 г. (Moffitt, 1981). Мы обнаружили, что, как этого и можно было ожидать, участники экспериментальных групп, которым доплачивали, если их доход падал ниже оговоренного «порогового» уровня, работали в среднем меньше часов в неделю по сравнению с членами контрольных групп (отчасти потому, что чаще и более длительное время были безработными). Эта разница обусловливается главным образом резким сокращением количества часов, проработанных не главами семей. Например, в наиболее обширных и лучше всего исследованных выборках Сиеттла и Денвера среди замужних женщин наблюдалось уменьшение данного показателя на 20% (среди молодых неженатых мужчин оно было ещё более значительным) в сравнении с тем, что среди женатых мужчин уменьшение составило лишь 9% (Robins & West, 1980). Мы видим также, что вопреки надеждам и прогнозам многих сторонников упомянутой программы, уровень разводов среди семей, получавших гарантированный доход, оказался не менее, а более высоким (по данным о Денвере и Сиеттле, на 35-40%) (Hannan, Tuma & Groeneveld, 1977).
Подобные результаты ставят перед нами ряд трудных вопросов. Желательно или нежелательно, чтобы замужние женщины, особенно имеющие на своем иждивении детей, работали в неделю меньшее количество часов (точнее, желательно ли, чтобы большее число этих женщин не работало вообще)? Действительно ли гарантированный доход обострял семейные проблемы скорее, чем сглаживал их, или же его наличие попросту делало развод не ладящих друг с другом супругов экономически приемлемым шагом?
Однако несмотря на свою трудноразрешимость, подобные вопросы свидетельствуют о весьма ценной тенденции к сужению круга обсуждаемых параметров. Критики программы уже не могут продолжать утверждать, что «никто» или «вряд ли кто-то» будет работать при наличии гарантированного дохода. Сторонники программы также не могут продолжать утверждать, что сократившееся число разводов послужит оправданием произведенных на неё затрат. Исследователи же и организаторы программы приобретают более отчетливое понимание того, что они хотели бы измерить или изменить в ходе последующих социальных экспериментов.
По той же самой причине проводившиеся в начале 60-х годов исследования практики «освобождения под залог» (Ares, Rankin & (336:) Sturz, 1963; Riecken & Boruch, 1974; Wholey, 1979) оставили вопрос о том, стоит ли освобождать ответчиков по уголовным делам до суда, не требуя внесения залога, открытым для обсуждения. Тем не менее исследователям удалось установить, что подобная политика не ведет к появлению недопустимо большого числа ответчиков, не являющихся на судебное разбирательство. Среди ответчиков, воспользовавшихся возможностью не вносить залог, уровень неявки составил менее 2%, что ниже среднего уровня для ответчиков вообще. Аналогичным образом, о чем мы ещё будем говорить ниже, несколько тщательно подготовленных исследований по изучению программ раннего обучения детей (программ «Хедстарт», разработанных в 60-е годы) не смогли положить конец спорам об их «рентабельности». Тем не менее двадцать лет спустя эти исследования послужили сдерживанию потока нереалистических обещаний либеральных сторонников этих программ и необоснованных опровержений, исходивших от их консервативных критиков.
По мере того как социальные психологи убеждались в ценности формальных экспериментальных схем, росло их понимание и социальной психологии самого экспериментирования. Одна из значительных начальных глав этой длинной истории была написана в 1924 г. на Хоуторнском заводе компании «Вестерн Электрик» в Чикаго. Исследования были начаты по инициативе первых энтузиастов «научного управления производством». Это были так называемые специалисты по производительности труда с их пресловутым и часто высмеиваемым изучением различных движений и времени их выполнения.
К своему удивлению и разочарованию, эти специалисты вскоре обнаружили, что не могут быстро поднять производительность труда за счет изобретения более эффективных методов и предписывания рабочим действовать в соответствии с ними. Подобное вмешательство вызывало недовольство и недоверие со стороны рабочих, считавших, что к ним предъявляются слишком высокие требования, и подозревавших, что эти методы созданы с целью превратить их в роботов. Вследствие этого рабочие проявляли сопротивление, что уже не покажется чересчур неожиданным для наших читателей, знакомых с важной ролью субъективного восприятия и механизмов, действующих в напряженных системах. (337:)
Одно небольшое исследование, посвященное влиянию освещенности рабочих мест на производительность труда, стало отправной точкой для совершенно иного подхода к проблеме производительности, хотя по сути и принесло отрицательные результаты. Хоуторнские исследователи обнаружили, в частности, что хотя повышение уровня освещенности и сказывалось поначалу на повышении производительности труда, однако при систематическом манипулировании освещением на протяжении длительного периода исследований никакой зависимости между производительностью труда и условиями освещенности зафиксировано не было. Это навело исследователей на мысль, что решающую роль здесь могли играть факторы, имеющие мало общего с физическими характеристиками среды, а относящиеся всецело к сфере восприятия и чувств испытуемых.
Серия дальнейших исследований, проводившихся с 1927 по 1932 г. при содействии ученых из Гарвардской школы делового администрирования, дала дополнительные аргументы в пользу подобной интерпретации. Наиболее известным из этих исследований был эксперимент, предметом которого была производительность труда пяти женщин-сборщиц, размещенных в отдельной комнате для исследований и получавших сдельную плату в зависимости от их совместной производительности. Измерение производительности труда группы испытуемых проводилось в течение двадцати трех периодов, продолжительность которых варьировалась от трех-четырех до тридцати недель. При этом число и режим перерывов для отдыха и приема пищи систематически подвергались изменению. Результаты этого эксперимента, а точнее интерпретация его в терминах «человеческих отношений», данная исследователями, обобщившими его результаты (Мауо, 1933, 1945; Roethlisberger, 1941; Roethlisberger & Dickson, 1939), стала вскоре Евангелием для авторов вводных курсов как по психологии, так и по менеджменту.
Предание гласит, что испытуемые реагировали практически на каждое изменение условий эксперимента (касалось ли .оно увеличения частоты и продолжительности перерывов для отдыха и приема пищи, либо их, наоборот, сокращения вплоть да полного упразднения) неизменным повышением производительности труда. Суммарный результат эксперимента сводился к тому, что на протяжении первых (и наиболее часто фигурирующих в литературе) 13 периодов производительность труда рабочих неуклонно повышалась, будучи более или менее независимой от действующего (338:) графика перерывов, пока не сделалась на 30-40% выше исходного уровня, зафиксированного до начала эксперимента. Так, например, с началом 12-го периода рабочие лишились укороченного дня в субботу, а также двух плановых перерывов, которыми могли пользоваться во время 11-го периода. Тем не менее результатом было увеличение производительности труда на 11%. Далее в течение 13-го периода количество перерывов было восстановлено и рабочие стали также получать на обед бесплатные напитки за счет компании. Все это привело к дальнейшему увеличению производительности труда на 4%.
Комментируя эти результаты, защитники концепции человеческих отношений утверждали, что конкретные особенности графика перерывов и вносившиеся в него на протяжении 13 периодов экспериментальные изменения не имели никакого значения, а производительность труда увеличилась исключительно по причине изменения социальных отношений внутри рабочей группы, а также улучшения отношений между рабочими и непосредственным начальником. Мэйо (Мауо) и его коллеги указывали на то, что группа из пяти сборщиц, размещенная отдельно от остальных, получила тем самым особый статус, что укрепило сплоченность группы и её корпоративный дух. Не менее важно и то, что члены этой микрогруппы неожиданно почувствовали, что начальник проявляет к ним больше внимания и делает это в более дружелюбной форме, впервые стремясь получить от них обратную связь и интересуясь конкретными предложениями. Все эти факторы наряду с новой системой оплаты, привязывавшей их личный заработок к производительности труда их собственной группы, а не фабрики в целом, привели к тому, что испытуемые выработали новые групповые нормы, поощрявшие повышение производительности труда, взаимопомощь и более позитивное отношение к руководству. Кроме того, как отмечали позже последователи К. Левина, подобные условия освободили пятерых работниц от сдерживающего влияния общефабричных норм, препятствовавших повышению производительности труда — норм, процесс навязывания которых в форме вербальных и невербальных упреков наблюдали авторы другого исследования, проводившегося на том же Хоуторнском заводе с 1931 по 1932 г. (Homans, 1952).
В последние годы Хоуторнские исследования не раз подвергались обоснованной критике за ряд методологических недостатков (включая отсутствие контрольной группы, в которой условия работы оставались бы неизменными на протяжении того же (339:) периода), а также за неоспоримую идеологическую тенденциозность, руководившую составителями первых отчетов и авторами дальнейших интерпретаций (Bramel & Friend, 1981; Franke & Kaul, 1978; Parsons, 1974). Постепенно выяснилось, например, что хоуторнские рабочие лучше осознавали ситуацию, были менее инфантильны и менее подвержены манипуляциям посредством доброго отношения и внимания со стороны руководства, чем это пытаются внушить студентам приводимые в учебниках описания. Обнаруживается, например, что рабочие подвергались неявному, а иногда и явному, социальному давлению, побуждавшему их продолжать увеличивать производительность труда как для того, чтобы сохранить свои «привилегии», связанные с участием в эксперименте на сравнительно привлекательных для себя условиях, так и в надежде на то, что успех эксперимента приведет к улучшению условий труда на всей фабрике. В последнее время выяснилось также, что когда посреди длительной серии экспериментальных манипуляций две работницы начали проявлять враждебное и неконструктивное отношение, они были заменены двумя другими, проявлявшими большую готовность внести свой вклад в успех исследования. Кроме того, оказывается, что на протяжении всех 23 периодов наблюдения один из двух наиболее значительных скачков производительности труда последовал сразу же за упомянутыми кадровыми перестановками, а другой — значительно позднее, уже после начала Великой депрессии (явившейся событием, безусловно повысившим ценность и привлекательность любой работы).
Однако подобная критика не преуменьшает важности Хоуторнской саги, а скорее указывает на её значимость в более широком плане. На протяжении истекших десятилетий Хоуторнские исследования показали себя как нечто большее, чем наглядный урок о важности социальных отношений и морального духа на производстве и чем простое напоминание о том, что испытуемые в контрольной и экспериментальной группах не должны отличаться друг от друга в отношении того, насколько они ощущают себя объектами особого внимания и наблюдения. Сегодня эти исследования напоминают нам об уроке более общего характера, состоящем в том, что мы всегда должны учитывать социальную динамику взаимодействия между исследователем и испытуемым. Они обязывают нас признать, что участники исследований (как в лаборатории, так и в реальных условиях) являются не пассивными объектами манипуляций, но сознательными людьми, озабоченными последствиями выводов, которые могут повлечь за собой (340:) их действия. И, возможно, наиболее важным является то, что Хоуторнская сага напоминает вдумчивым потребителям результатов исследований о необходимости внимательно разбираться в методологии эксперимента, равно как и в возможном влиянии разнообразных мотивов его участников, прежде чем соглашаться с какими-либо из предлагаемых выводов.
Методологические уроки Хоуторнских экспериментов заставляют нас проявлять осторожность при интерпретации результатов успешных прикладных исследований. Однако даже если не считать Хоуторна, есть много других тщательно спланированных прикладных инициатив, окончившихся неудачей. В связи с этим научные уроки и социальные следствия, которые можно извлечь из подобных провалов, вполне заслуживают отдельного рассмотрения.
И доктрина, определенная нами как ситуационизм, и традиция прикладной социальной психологии тесно связаны в умах многих людей с политической философией либерализма. Эта связь вполне объяснима. На протяжении последних трех десятилетий либеральные призывы к десегрегации среднего образования, а также требования введения талонов на питание для малоимущих, бесплатной медицинской помощи, системы пренатального здравоохранения, профессиональной переподготовки, пропаганды против наркотиков и компенсаторного образования были определенно ситуационистскими как по лежащим в их основе посылкам, так и по предлагаемым вариантам решения. Было бы, однако, упрощением ставить между этими двумя понятиями знак равенства. Консервативные предложения о более суровых наказаниях для преступников, усилении контроля со стороны полиции, повышении дисциплины в школах и даже о налоговом стимулировании найма на работу наиболее закоренелых безработных также являются ситуационистскими в своей основе (хотя большинство сторонников подобных мер скорее всего отвергло бы ситуационистские объяснения соответствующих проблем). И конечно же, многие (341:) ситуационистские социальные проекты, включая программы, разработанные для популяризации использования автомобильных ремней безопасности, для борьбы с курением или улучшения диеты, не могут быть однозначно охарактеризованы как либеральные либо как консервативные.
Однако мы занимались бы самообманом, если бы не отметили, что политический климат последнего десятилетия вовсе не благоприятствовал аналитическим изысканиям и практическим рекомендациям вроде тех, что наиболее часто предлагают социальные исследователи. Подобные анализы и рекомендации оправданно вызывают в сознании широкой публики ассоциации с социальными инициативами эпохи Кеннеди—Джонсона, оказавшимися не в состоянии оправдать экстравагантные надежды и обещания тех, кто добивался выделения средств под эти инициативы.
Аналогичным образом (по крайней мере в устах критиков, выступающих с позиций неоконсерватизма), они ассоциируются с точкой зрения, согласно которой малолетних преступников, хронических тунеядцев, мошенников, получающих социальные пособия, наркоманов и сексуальных маньяков необходимо «опекать» (т.е. оказывать помощь или предоставлять лечение), не требуя от них полной ответственности за собственное поведение. Практические идеи социальных исследователей ассоциируются также с неуютной мыслью о том, что обращение к наиболее настоятельным социальным проблемам требует увеличения расходов федерального бюджета, а следовательно, и повышения налогов. И действительно, часто можно услышать, как многие думающие и прогрессивно настроенные люди говорят (скорее с сожалением, чем с возмущением) о том, что программы социальных воздействий, в защиту которых выступали «благонамеренные, но наивные» социальные исследователи, были опробованы и не выдержали испытания практикой.
Было бы бессмысленно отрицать, что с размахом задуманные ситуационистские программы зачастую терпят крах или по крайней мере не дают результатов, соответствующих обещаниям или ожиданиям (Abt, 1976). Иногда подобные провалы не слишком поучительны, во всяком случае если смотреть с выгодной позиции теоретика. Программы, выглядящие очень многообещающими на бумаге, могут быть реализованы столь нелепым и половинчатым образом, что исходя из самого факта их провала нельзя по существу ничего сказать о положенном в их основу ситуационном анализе. Точно так же ни о чем не говорят и результаты неудачного (342:) лабораторного эксперимента, если обнаруживается, что соответствующие экспериментальные манипуляции были выполнены небрежно. Прочие провалы просто свидетельствуют о недооценке нами ситуационных факторов, влияние которых предполагалось преодолеть. Однако некоторые неудачи приводят к выводам, которые далеко не столь очевидны и имеют гораздо больше отношения к теоретическому ядру нашей дисциплины. Действительно, как мы увидим далее, неудачная, но тщательно продуманная, добросовестно спланированная и аккуратно осуществленная программа социального воздействия может преподать столь же глубокие уроки и поставить столь же стимулирующие вопросы, что и любой из успешных лабораторных экспериментов, о которых рассказывается в наших учебниках.
В 1935 г. Ричард Кларк Кэбот (R. Cl. Cabot) разработал одну из самых многообещающих и блестящих из когда-либо задумывавшихся программ социального воздействия. Программа была призвана пойти навстречу потребностям молодых людей, данные о предшествующем поведении которых заставляли считать их первейшими кандидатами на роль правонарушителей и преступников (Powers & Whitmer, 1951). Для участия в программе было отобрано около 250 мальчиков из рабочих семей, проживавших в густонаселенном районе на востоке штата Массачусетс, многие из которых были отнесены к «группе риска» на основании оценок преподавателей, полицейских или сотрудников службы социального обеспечения. Будучи включенными в программу в возрасте от 5 до 13 лет, мальчики участвовали в ней на протяжении в среднем пяти лет. В течение этого времени были испробованы все средства, имевшиеся в арсенале социальных исследователей либерального толка. Дважды в месяц социальные работники навещали каждого ребенка, оказывая ему любую представлявшуюся им оправданной помощь, включая активное вмешательство в семейные конфликты, имевшие место в одной трети всех случаев. Для 50% мальчиков сотрудники программы организовали репетиторство по учебным предметам. Более 100 мальчиков, т.е. приблизительно 40% всей совокупности, получили возможность находиться под медицинским и психиатрическим наблюдением. Потребности мальчиков в (343:) общении и отдыхе тоже не остались без внимания. Большинству из них была предоставлена возможность общаться с бойскаутами, с членами Христианской ассоциации молодых людей (YMCA) и других молодежных организаций, а около 25% мальчиков направлялись в летние лагеря.
Таким образом, программа представляла собой такое многофакторное и продолжительное воздействие на поведение, что в наши дни многие социальные исследователи не отказались бы стать свидетелями её реализации, будучи, однако, вынужденными признать её слишком дорогостоящей и амбициозной для того, чтобы в условиях современного политического климата её осуществление можно было бы рассматривать как реальную возможность.
Однако наиболее достойные упоминания особенности Кэмбриджско-Сомервилльского исследования не имеют никакого отношения к существу программы как таковой. Они связаны с образцово-показательным качеством планирования данного исследования. Во-первых, в нем был использован действительно случайный способ выборки. Это было сделано для того, чтобы дальнейшую судьбу 250 участвовавших в программе мальчиков можно было бы сопоставить с судьбой того же количества их товарищей, отобранных в контрольную группу по тем же параметрам. Во-вторых, что ещё более нетипично, в течение 40 лет проводились дополнительные исследования с целью изучения долговременных эффектов программы, и в ходе этих «исследований-продолжений» были собраны по меньшей мере основные данные о жизненных результатах 95% испытуемых Long & Vaillant, 1984; J. McCord, 1978; J. McCord & W. McCord, 1959; W. McCord & J. McCord, 1959).
Таким образом, масштаб программы, равно как и качество методики проведения оценки, использованной в Кэмбриджско-Сомервилльском проекте, обязывают нас относиться к его результатам со всей серьезностью. Однако эти результаты, бесспорно, следует признать разочаровывающими. Несмотря на положительное впечатление, сформировавшееся у сотрудников программы, и не менее положительные последующие отзывы многих её участников, результаты холодного и жесткого статистического сопоставления однозначно свидетельствовали о её провале.
Между экспериментальной и контрольной группами не было обнаружено никаких различий в отношении уровня преступности несовершеннолетних (около одной трети членов каждой группы имели «официально зафиксированные» правонарушения и ещё одна пятая часть — «официально не зафиксированные»). В отношении (344:) правонарушений, совершенных в более зрелом возрасте, участники экспериментальной группы также проявили себя не лучше представителей контрольной группы (от 15 до 20% представителей каждой из групп совершили серьезные преступления против личности или собственности). На самом же деле та небольшая разница между ними, которая в зрелом возрасте все-таки наличествовала, свидетельствовала в пользу контрольной группы. А по меньшей мере по одному очень тревожному показателю, а именно повторным правонарушениям, эта разница достигала общепризнанного уровня статистической значимости. Остальные показатели, отражавшие состояние здоровья и смертность, профессиональный успех и удовлетворенность жизнью, давали ту же картину. Рассматривая показатель за показателем, исследователи не смогли обнаружить и здесь никаких свидетельств того, что экспериментальная группа проявила себя лучше контрольной. По некоторым же немногочисленным показателям, где статистически значимая разница все-таки была обнаружена (например, по количеству случаев алкоголизма или по процентной доле испытуемых, добившихся статуса служащих или специалистов), сравнение было как раз в пользу контрольной группы.
Результаты, подобные тем, что были получены в ходе Кэмбриджско-Сомервилльского исследования, побуждают некоторых его политически консервативных интерпретаторов оправдывать сокращение расходов на социальные программы по работе с неблагополучными детьми и настаивать на том, что именно личные ценности, способности и диспозиции определяют, кто станет преступником, а кто — честным гражданином. Интерпретаторы, настроенные более либерально или более радикально, склонны реагировать на подобные результаты в терминах непреклонного ситуационизма, настаивая на том, что влияние факторов социальной среды, доводящих многих детей до серьезных проявлений антисоциального поведения, просто-напросто слишком значительно, чтобы с ним можно было бороться при помощи чего-то меньшего, чем заметное повышение социально-экономического статуса детей и качества их социальной среды. Могут быть и интерпретаторы, настаивающие на том, что на путь криминального поведения детей подталкивает ни что иное, как игра случая.
Однако подобная риторика не должна заслонять от нас запутанный, но критически важный вопрос, поставленный Кэмбриджско-Сомервилльским исследованием: каким образом предоставленная в разнообразной форме помощь не смогла принести пользу (345:) хотя бы некоторым детям, вызвав тем самым хоть сколь-нибудь заметное уменьшение соответствующих показателей отклоняющегося поведения?
В ответ на этот вопрос мы не можем привести неоспоримых экспериментальных свидетельств. Однако мы можем обратиться к рассуждениям, увязывающим результаты Кэмбриджско-Сомервилльского исследования с тремя основными темами, на которых делаем акцент на протяжении всей книги. То, что первая из этих тем — тезис о силе ситуационного влияния имеет прямое отношение к результатам исследования, не требует подробных пояснений. Ситуационные факторы, подвергавшиеся изменению в ходе Кэмбриджско-Сомервилльской программы, могли быть малозначительными, например, с точки зрения «масштабности эффекта», наступавшего в результате этого изменения, — малозначительными по крайней мере в сравнении с влиянием других ситуационных факторов, воздействию не поддававшихся. Хотя подобный простой ответ и может быть частично верен, он все же не объясняет картину полностью, особенно в свете свидетельств столь многих участников программы, говорящих о том, что предпринятые меры воздействия были действенными и очень им помогли.
Чтобы найти более удовлетворительный ответ, необходимо, как мы считаем, исходить из предположения, что данная программа все-таки помогла некоторым из тех, на кого она была направлена, и поэтому отсутствие суммарной пользы от неё (что заставляет вспомнить о некоторых показателях, свидетельствующих даже о суммарном отрицательном результате) означает, что некоторым детям она все-таки нанесла каким-то образом вред. В нашем дальнейшем поиске причин подобного разрушительного воздействия мы будем руководствоваться двумя другими, уже знакомыми нам темами, которые мы столь часто до этого рассматривали: тезисом о важности субъективной интерпретации и представлением о динамической природе сил и ограничений, действующих в повседневных социальных контекстах.
Навешивание ярлычков и феномен атрибуции. Рассматривая Кэмбриджско-Сомервилльскую программу, равно как и любой другой социальный проект, мы должны быть готовы к возможности того, что смысл и цель этого вмешательства могли представляться не вполне благонамеренными как представителям целевой выборки, так и тем, кто с ними общался. Сам факт социального вмешательства подразумевает наличие потребности в нем. Визит социального (346:) работника предполагает существование недостатков, нуждающихся в устранении. Сам его факт говорит всему миру о том, что происходит нечто негативное, что это, возможно, будет происходить и в будущем. Подобная информация может навесить ярлык, или стигматизировать, адресата социальной помощи и это изменит поведение окружающих по отношению к нему. («Не буду-ка я лучше рекомендовать Джона на работу посыльного в продовольственном магазине, а то он в какой-то там программе для преступников участвует». «Этот Джон Рокко, который приходил наниматься сегодня на работу, кажется, неплохой парень, но не было ли у него недавно неприятностей? Я знаю, что несколько лет подряд к ним домой ходит какой-то социальный работник».) Однако ещё более важным представляется то, что подобная информация может изменить у самого получателя помощи восприятие собственных диспозиций и своей способности действовать от своего имени и нести за это ответственность.
Процессы сравнения. По иронии судьбы социальные вмешательства, призванные решать проблемы, могут усиливать, а не ослаблять присутствующее у их адресата ощущение депривации, оставляя его в состоянии, субъективно ещё худшем, чем то, которое у него было ранее. По крайней мере некоторые из Кэмбриджско-Сомервилльских мальчиков могли быть разочарованы оказанной им помощью либо достигнутыми результатами, сопоставляя их не со своим первоначальным состоянием, а с представлением о помощи и её результатах, на которые надеялись и которых ожидали. Общение с принадлежащими к среднему классу социальными работниками, репетиторами и консультантами в летнем лагере могло обострить у них чувство относительной депривации и фрустрации по поводу реалий и перспектив собственной жизни. ещё важнее, возможно, то, что окончание программы могло вызвать у них ощущение потери, оставляя их в состоянии неуверенности в собственных силах и в собственной способности справляться с будущими проблемами.
Непреднамеренные динамические последствия проекта. В результате социальных вмешательств изменяются не только восприятия и интерпретации людей, но также и сама динамика социальных систем и отношений. Помимо приведения в действие мощных ограничивающих факторов (направленных, например, против давления сверстников, утверждающих и навязывающих антисоциальные нормы), социальные воздействия могут служить ослаблению некоторых сил, которые в противном случае оказывали бы (347:) конструктивное влияние. В контексте Кэмбриджско-Сомервилльского исследования вмешательство посторонних организаций могло удерживать членов семей мальчиков от обращения к священнослужителям, учителям или даже ближайшим соседям, что в противном случае могло бы им помочь. Аналогичным образом при явном наличии помощи «извне» члены локального социального сообщества могли испытывать меньшую склонность предлагать мальчикам помощь со своей стороны. Подобный отказ в помощи со стороны окружающих может иметь самые плачевные последствия в случаях, когда (как и в примере с Кэмбриджско-Сомервилльским исследованием) помощь извне не может оказываться постоянно.
Количественное сопоставление выгод и издержек. Отвечая критикам, сомневающимся в том, что описанные нами неявные отрицательные последствия действительно могут перевесить очевидные выгоды от предоставления обездоленным детям так необходимых им советов, ободрения и участия, мы вынуждены обратиться к количественному сопоставлению предполагаемых при этом выгод и издержек. Допустим, что при отсутствии какой-либо программы воздействия у 10% интересующей нас совокупности людей проявится некая проблема или патология (например, серьезное преступление, содеянное в совершеннолетнем возрасте). Предположим далее, что применяемая терапия или социальное воздействие имеют высокую эффективность, т.е. «спасают» 50% тех, кто в противном случае проявил бы признаки этой проблемы. Предположим далее, что ущерб, наносимый таким воздействием тем, кто в противном случае не проявил бы признаков данной проблемы, сравнительно невелик, скажем 8%. В результате простых вычислений обнаруживается, что чистый эффект от программы воздействия оказывается отрицательным, т.е. общее число преступников составит приблизительно 12% вместо 10%. Вот эти вычисления: 0,50 х 10% + 0,08 х 90% = 12,2%.
Целью данного упражнения, конечно же, не является доказательство того, что социальные проекты попросту обречены приносить больше вреда, чем пользы (напротив, непредвиденные выгоды могут быть более многочисленными и ярко выраженными, чем непредвиденные издержки). Мы лишь хотели вновь заострить внимание читателя на затруднительности предсказания долговременных последствий социальных воздействий, а соответственно и на необходимости более тщательных и хорошо спланированных оценочных исследований. (348:)
Надеемся, что наши рассуждения о конкретных причинах провала Кэмбриджско-Сомервилльской программы не заслонили собой преподанного данным исследованием более общего урока, суть которого состоит в том, что наше невежество относительно важности различных факторов, способствующих здоровому социальному развитию, и взаимодействия между ними, достаточно глубоко.
В действительности, этот урок применим не только к результатам внешнего социального воздействия. Обратимся вновь к жизненным результатам мальчиков из контрольной группы Кэмбриджско-Сомервилльского исследования, о которых мы уже упоминали в главе 2. В отношении исходных условий среди участников данной группы наблюдался существенный разброс. На одном полюсе находились те, чьи родители являлись образцом следования твердым принципам рабочего класса (т.е. отцы имели постоянную работу, а матери успешно вели домашнее хозяйство). На другом полюсе находились мальчики, происходившие из семей, имевших полный набор социальных патологий (например, хронически безработных и пьющих отцов, психически нездоровых матерей), длительную историю зависимости семьи от множества социальных служб и так далее. Тем не менее 40 лет спустя разница по множеству переменных, характеризующих жизненные результаты (таких, как число арестов и случаев тюремного заключения, количество психических расстройств, уровень дохода и занятости, принадлежность к социальному классу), обнаруженная между мужчинами, происходившими из семей, чье положение давало основания строить наилучшие прогнозы, и теми, чьи перспективы представлялись наихудшими, была либо маленькой, либо отсутствовала вообще (Long & Vaillant, 1984).
Таким образом, влияние семейной обстановки на участников контрольной группы едва ли имело более долговременный эффект, чем влияние многообещающей программы социальных исследователей на их товарищей из экспериментальной группы. Некоторые из членов контрольной группы сделали успешную карьеру, стали респектабельными мужьями и отцами семейств, будучи при этом вполне довольными собой. Другие стали преступниками, хроническими безработными и пьяницами, а в роли мужей и отцов проявляли агрессивность по отношению к членам своих семей. Однако подобные результаты не могли быть предсказаны на основании характеристик социальной среды. Нельзя было и избежать их при помощи целенапраленных воздействий, направленных на (349:) изменение этой среды, — воздействий, которым житейская мудрость обывателей, равно как и ученых в области социальных наук, придает столь большое значение.
Сказанное выше не означает, что мы полностью невежественны в отношении того, что именно оказывает влияние на важнейшие жизненные результаты людей. Мы знаем, например, что показатель уровня интеллекта подростков из контрольной группы явился мощным инструментом предсказания их дальнейших успехов. Из исследований Каспи, Элдера и Бема (Caspi, Elder & Bern, 1987), описанных в главе 6, мы знаем также, что мальчики, имевшие в детстве проблемы с контролем эмоциональных импульсов, во взрослом состоянии имеют больше шансов оказаться на менее престижной работе и развестись с женой, чем их более уравновешенные товарищи.
Сказанное выше не означает, что только рано проявляющиеся и даже, возможно, генетически обусловленные, индивидуальные различия (такие, например, как интеллект и темперамент) могут предсказывать жизненные достижения. Благоприятные и неблагоприятные ситуационные факторы, связанные с принадлежностью к тому или иному социальному классу, могут перевешивать влияние интеллекта или даже ранних академических успехов. Например, вероятность того, что принадлежащие к среднему классу дети, имеющие низкие показатели успеваемости, смогут поступить в колледж, значительно выше аналогичной вероятности для детей, имеющих высокие академические показатели, но принадлежащих к рабочему классу (Sewell & Hauser, 1976). Получение же высшего образования оказывается в свою очередь (как подтверждают многие исследования) одним из наиболее мощных инструментов предсказания будущего социально-экономического статуса взрослого человека.
Итак, некоторые из наших предвзятых представлений о причинах и коррелятах успеха у взрослых людей нуждаются в пересмотре. Но кроме этого, Кэмбриджско-Сомервилльское исследование напоминает нам о некоторых чрезвычайно важных соображениях, касающихся напряженных систем. Большинство психически нормальных людей являются более устойчивыми и менее подверженными психическим травмам (случающимся как в раннем, так и в более позднем возрасте), чем об этом говорит нам наша интуиция (Kagan, 1984). Аналогичным образом влияние большинства нормальных социальных сообществ, подобных Кэмбриджско-Сомервилльскому, на своих членов с потенциально отклоняющимся (350:) поведением является гораздо более мощным и устойчивым, чем мы это сознаем. И поэтому маловероятно, что позитивные и целенаправленные социальные воздействия, независимо от того, в сколь раннем возрасте они осуществляются и насколько действенными кажутся, будут иметь большие или продолжительные эффекты (во всяком случае, в среднем), если во время осуществления этих программ экология соответствующих социальных сообществ будет продолжать оказывать влияние на своих членов.
В то время как широкомасштабные и дорогостоящие социальные программы зачастую терпят крах, проекты, сравнительно скромные по масштабу, оказываются примечательным образом эффективными, в особенности тогда, когда бывают сосредоточены на использовании потенциально действенных канальных факторов и социальных влияний, столь сильно побуждающих и ограничивающих человеческое поведение. Рассмотрение примеров таких проектов мы начнем с исследований, ставших классическими для данной области знания, способствовавших развитию К. Левиным техник групповой дискуссии и продолжающих сегодня, спустя уже полвека, оказывать влияние на психологическую мысль.
Серия хорошо известных практических исследований, проведенных Куртом Левиным и его сотрудниками (результаты обобщены в работе: Lewin, 1952) во время второй мировой войны и сразу после её окончания, показала, что укоренившиеся паттерны поведения могут быть изменены за сравнительно короткий промежуток времени путем выявления групповых влияний и придания им новой направленности. Отправной точкой для одного особенно запоминающегося исследования, послужило вызывающее недоумение, но хорошо освещенное документально затруднение, с которым столкнулись производители продуктов питания, пытаясь изменить привычки потребления пищевых продуктов с учетом условий военного времени. В частности, они пытались убедить американцев заменить в своем рационе традиционно потребляемое мясо, (351:) в котором тогда ощущался недостаток, на желудки, почки, сердце и другие субпродукты.
Плакаты, памфлеты и другие обращения через средства массовой коммуникации оказались, как это часто бывает, неэффективными. Даже хорошо подготовленные лекции, в которых подчеркивалась питательная ценность и дешевизна этих продуктов, предлагались рецепты и приемы приготовления, содержались призывы к патриотизму и объяснения необходимости сократить потребление продуктов для оказания помощи фронту, читаемые перед охваченными общим порывом аудиториями, оканчивались провалом. Реальное и воображаемое сопротивление со стороны домочадцев и укоренившиеся культурные нормы, касающиеся того, что именно едят и от чего получают удовольствие «люди, вроде нас», оказались препятствием, слишком серьезным, чтобы оно могло быть преодолено при помощи обращений чисто информационного характера.
После тщательных наблюдений и анализа сдерживающих сил и канальных факторов Левин предложил решение, заключавшееся в использовании небольших дискуссионных групп, состоящих из домохозяек, которых он не без основания считал ключевыми фигурами в принятии решения о том, какая еда попадет на семейный стол. В этих группах специально подготовленный ведущий делал краткое введение в проблему, побуждая затем их участниц просто поговорить о том, каким образом «люди, подобные вам», могли бы преодолеть те или иные препятствия (главным образом ожидаемые возражения членов семьи), стоящие на пути использования новых продуктов питания и имеющихся вариантов блюд. Позднее, перед завершением обсуждения, ведущий просил поднять руки тех, кто собирался попробовать некоторые из новых продуктов до следующего собрания группы.
Результаты были поистине впечатляющими. В то время как при помощи перегруженной фактами лекции удавалось добиться того, что лишь 3% присутствовавших подавали на семейный стол хотя бы одно из новых блюд, из числа домохозяек-участниц дискуссионных групп — на этот шаг отваживались 30%. Дальнейшие исследования показали, что методы группового обсуждения могут применяться в целях изменения множества похожим образом укоренившихся поведенческих привычек, связанных с лечением и уходом за детьми. Например, когда находящимся в родильном доме матерям, проживающим в сельской местности, в индивидуальном порядке советовали давать своим новорожденным младенцам рыбий (352:) жир, лишь около 20% из них пользовались этой рекомендацией в течение первоначального периода исследования. Но когда та же самая информация сообщалась в контексте дискуссионной группы, состоявшей из шести человек, число последовавших рекомендации возрастало более чем вдвое, достигая 45%.
Простота этих исследований не должна заслонять от нас ни глубину анализа, предшествовавшего описанной программе воздействия, ни изощренности некоторых из использованных в ней техник (Bennett, 1955). Незаметно насаждая новую норму в контекст вновь созданной референтной группы и одновременно сообщая о единодушной поддержке этой нормы посредством процедуры поднятия рук, Левину удалось обуздать мощнейшие социальные и мотивационные процессы.
На протяжении последующих двух десятилетий его ученики и интеллектуальные преемники продолжали в своих лабораториях и тренинговых группах углублять знания об этих процессах. Однако основной смысл тех ранних исследований представляется совершенно ясным и остается настолько же актуальным теперь, насколько был актуален тогда. Во-первых, сама по себе информация (пусть даже в высшей степени актуальная и внешне убедительная) зачастую оказывается обескураживающе маломощным двигателем для того, чтобы повлечь за собой изменения в чувствах и поведении людей. Во-вторых, освобождение людей от существующих источников давления или ограничений со стороны группы, в особенности если затем им предлагают новые нормы и делают объектом новых социальных влияний, зачастую оказывается для подобных изменений неожиданно мощной движущей силой.
Одно из групповых исследований, предпринятых в традиции К. Левина, заслуживает отдельного упоминания, особенно в свете приведенного нами выше рассказа о Хоуторнских исследованиях и «подходе, основанном на человеческих отношениях». Кох и Френч (Coch & French, 1948) взялись за разрешение знакомой производственной дилеммы: как заставить рабочих принять изменения производственной политики, не провоцируя с их стороны возмущения, снижения рабочего настроя и, как следствие, производительности труда. Полигоном для этого классического исследования стала фабрика по производству пижам (отнюдь не по воле случая принадлежавшая бывшему ученику и будущему биографу Левина Альфреду Морроу (A. Morrow)). Штат фабрики насчитывал 600 человек, большинство из которых были сельскими (353:) женщинами, которым платили за единицу произведенной продукции по ставкам, рассчитанным исходя из времени, требуемого для различных операций. Для своего исследования Кох и Френч сформировали три сопоставимые группы, от каждой из которых требовалось внести небольшое, на первый взгляд, изменение в технологию пошива и упаковки пижам.
Участников контрольной группы просто собрали вместе и объявили им о соответствующем изменении в технологии производства (а также о соответствующей корректировке сдельной ставки). Как это случалось и раньше, реакция группы была неблагоприятной. Наблюдались проявления враждебности и возмущения (17% рабочих вскоре уволились), а также немедленное падение производительности, которая восстановилась нескоро и не в полной мере. Спустя два месяца лишь 38% рабочих достигли прежнего уровня производительности труда.
Во второй группе информация о требуемом изменении была преподнесена рабочим совершенно иным образом. Сначала группа была созвана на совещание, где в живой и конкретной форме рабочим было сообщено о необходимости снизить производственные затраты путем внедрения более эффективных методов производства. Затем из числа рабочих были выбраны представители для встречи с руководством в целях изучения новых методов, которые они могли бы позднее объяснить и помочь в их освоении другим рабочим. Процедура представительства дала гораздо лучшие результаты, чем метод, использованный в контрольной группе. Ни в отношении морального духа, ни в плане отношений рабочих с руководством не наблюдалось очевидных ухудшений (никто из работников не уволился), а первоначальный уровень производительности был восстановлен за две недели.
С третьей группой поступили похожим образом, за исключением того, что представителями, или «специальными операторами», назначенными для внедрения требуемых технологических изменений, стали сразу все рабочие. Преимущества, полученные в условиях всеобщего участия, были ещё более впечатляющими. Первоначальный спад производительности труда был ничтожным и продолжался не более одного дня. После этого производительность труда группы начала неуклонно взбираться на уровень, превышающий первоначальный примерно на 15%. Моральный дух также оставался высоким, т.е. со стороны рабочих не поступало явных жалоб и никто из них не уволился. (354:)
И вновь простота этого показательного эксперимента дает совершенно недостаточное представление о предшествовавшем ему изощренном анализе. Прежде чем приступить к планированию эксперимента, исследователи, действуя в лучших традициях школы К. Левина, тщательно проанализировали мотивационные факторы и внутригрупповые процессы, ограничивавшие производительность труда вообще и выливавшиеся в сопротивление конкретным технологическим изменениям в частности. К тому же отдельные приемы, использованные для повышения производительности труда, включали ряд тонкостей (связанных, например, с тем, как именно рабочих побуждали принять предлагаемые изменения и программу их внедрения в качестве собственной групповой нормы, а не чего-то навязанного без спросу и согласия). И вообще утверждать, что все проблемы, связанные с убеждением людей изменить собственное поведение, могут быть преодолены при помощи группового принятия решения, было бы неверным прочтением Левина, не говоря уже о несоответствии данного утверждения духу этой книги.
Однако итоговый смысл описанного исследования представляется ясным и как нельзя актуальным, поскольку американская промышленность находится сегодня перед лицом беспрецедентного вызова, брошенного её конкурентами, постигшими этот смысл во всей его глубине. Повышенное внимание к групповой динамике и субъективной жизни рабочего может стать ключом к увеличению производительности труда и его эффективности, а необходимые для достижения данных преимуществ шаги не должны быть резкими, дорогостоящими или вызывающими неприятие со стороны работников.
Через 40 лет после того как Левин впервые выступил с идеями управления, основанного на участии подчиненных (так называемый «партисипаторный менеджмент»), и процедур принятия решений в рабочих группах, все они начали внедряться в Соединенных Штатах Америки уже как «японские» управленческие приемы. И они действительно заслуживают такого названия, поскольку именно японцы были первыми, кто поставил их применение на широкую основу. Однако по своему происхождению они не были все же полностью японскими. От японского социального психолога Джиюджи Мисуми (Jyuji Misumi) мы узнали, что визит Курта Левина в Японию в начале 1930-х годов оказал глубокое воздействие на тамошние промышленные и научные круги. И действительно, ему было даже предложено возглавить кафедру (355:) производственных отношений в Токийском университете. Левин, однако, поступил мудро (учитывая, что вскоре должна была разразиться мировая война) и вместо этого переехал из Германии в Соединенные Штаты Америки.
По иронии судьбы его идеи о производственных отношениях продолжают иметь гораздо большее влияние в послевоенной Японии, чем в США. Наследие же Курта Левина в США заключается прежде всего в развитии его учениками практики психологических групп (групп общения, «самопомощи», групп, формируемых с целью повышения уровня осознания и самоактуализации* (* Соответственно: encounter-groups, self-help groups, consciousness-raising and self-actualization groups. (Примеч. пер.)), ставших повсеместной приметой современной американской жизни (см. обзоры Back, 1972; Lieberman, Borman & Associates, 1979).
Одним из наиболее устойчивых эффектов, проявляющихся как в лабораторных, так и в «полевых» исследованиях, является влияние, которое один индивид может оказывать на другого. Присутствие соответствующей социальной модели в состоянии изменить уровень потребления продуктов питания или алкоголя. Оно может также повлиять на вероятность, с которой тот или иной индивид будет смеяться или плакать, искать или избегать встречи, откладывать вознаграждение, либо стремиться к его получению, проявлять чувства, либо воздерживаться от их проявления, вести себя агрессивно, самоотверженно, общепринятым либо нестандартным образом, т.е. демонстрировать, по существу, поведение любого рода (см. обзоры: Bandura, 1973, 1977а, 1977Ь, 1986).
Неудивительно, что многие исследования показывают, что степень влияния социальных моделей существенным образом зависит от характеристик той или иной модели (например, высокого социального статуса в сравнении с низким, высокой степени привлекательности в сравнении с низкой или сильной власти в сравнении со слабой), а также от результатов ее деятельности (например, одобрения в сравнении с порицанием, успеха в сравнении с провалом в достижении определенной цели). Возможно, наиболее примечательным является то, что социальные модели могут (356:) оказывать свое влияние и при отсутствии у них особых отличительных свойств, даже когда их поведение не заключает в себе практически никакой информации о его последствиях.
Присутствие бросающейся в глаза социальной модели оказывается особенно мощным канальным фактором при побуждении людей проявлять социально желательное поведение, т.е. фактором, облегчающим связь между позитивными аттитюдами и позитивными действиями. Хотя масштаб достигаемого таким образом эффекта и варьируется, в целом он бывает весьма велик как в абсолютном выражении, так и в сравнении с интуитивными оценками большинства людей.
Так, например, Раштон и Кэмпбелл (Rushton & Campbell, 1977) показали, что адресованная непосредственно к человеку просьба сдать кровь, на которую при отсутствии какой-либо модели согласились 25% испытуемых, вызывала положительную реакцию в 67% случаев, если одновременно на это соглашался дружелюбно настроенный и приблизительно равный по статусу человек. ещё более впечатляющие результаты дали дальнейшие исследования, имевшие целью установить, кто же в конце концов явится на донорский пункт. Среди пришедших не было ни одной женщины из тех, кто не наблюдал соответствующей социальной модели, в то время как среди женщин, имевших перед глазами такую модель, число доноров составило 33%. Брайан и Тест (Bryan & Test, 1967) обнаружили сходное влияние действий своего альтруистически настроенного сообщника на автомобильных механиков, которые были гораздо более склонны оказать помощь женщине, испытывавшей затруднение с проколотым колесом, если они могли видеть сообщника, помогающего кому-то забортовать шину в 400 ярдах позади.
В особенности же мощное проявление эффекта социального моделирования было продемонстрировано Аронсоном и О'Лири (Aronson & O'Leary, 1983) в разгар энергетического кризиса начала 80-х годов. Полигоном для данного исследования была душевая кабина, в которой были наклеены объявления, призывавшие студентов экономить энергию, включая воду только для того, чтобы смыть мыло. Несмотря на то что практически все студенты знали о существовании этого объявления и понимали, что рекомендуемая процедура позволяет экономить энергию, лишь немногие поступали в соответствии с ним. Лишь 6% из числа принимавших душ в течение недельного контрольного периода действительно выключали воду перед тем, как намылиться. Сделав объявление более навязчивым, т.е. закрепив табличку большего размера с теми же (357:) самыми указаниями на треножнике и поместив его в центре душевой комнаты, исследователям удалось добиться повышения согласия выполнить рекомендацию до 20%. Однако введение в эксперимент соответствующих социальных моделей — сообщников исследователей, выполнявших содержавшиеся в объявлении указания, отключая свой душ перед тем, как намылиться (но не говоря при этом ничего остальным), произвело гораздо более впечатляющий эффект. В присутствии лишь одной подобной социальной модели уровень подчинения указанию достиг почти 50%, а при появлении второй модели этот уровень подскочил до 67%. И вновь заключенный в этом урок можно отнести к числу важнейших в социальной психологии. Когда мы хотим добиться от людей претворения их позитивных намерений в столь же позитивные поступки, и когда эффективность предупреждений и разумных призывов представляется незначительной, небольшая социальная демонстрация может сослужить поистине неоценимую службу.
Одной из наиболее настоятельных социальных проблем, с которыми сталкиваются сегодня Соединенные Штаты Америки, являются сравнительно низкие успехи представителей определенных этнических меньшинств, включая чернокожих, латиноамериканцев и индейцев, в области образования и карьеры. Трудности, испытываемые представителями этих социальных групп, становятся очевидными при первом же их столкновении с системой образования (когда их для повышения уровня направляют участвовать в безнадежных «специальных образовательных» программах), продолжаясь затем в начальной и средней школах (где у них гораздо больше шансов провалиться или быть исключенными) и даже в колледже и аспирантуре. Существование аналогичных трудностей очевидно и в профессиональной сфере, где среди этнических меньшинств свирепствует безработица и дискриминация при найме на работу, а представители этих меньшинств занимают должности руководителей и специалистов в непропорционально малом количестве.
Авторам известно, что даже либералы, задумываясь над этими фактами, имеют обыкновение покачивать головами, бормоча что-то о неразрешимых проблемах, непреодолимых структурных (358:) барьерах и культурных различиях, которые вряд ли изменятся на протяжении жизни кого-либо из живущих на этой планете сегодня. Поэтому информация о том, что в стимулировании достижений представителей этнических меньшинств на каждом из уровней образовательной системы были достигнуты некоторые примечательные успехи (успехи, явившиеся результатом сравнительно «небольших» и чрезвычайно рентабельных социальных программ), является столь обнадеживающей.
Первой программой, которую мы здесь обсудим, будет программа Ури Трейзмана (Urie Treisman, 1989) — математика из Калифорнийского университета в Беркли. В 70-е годы Трейзман обратил внимание на большое количество провалов на экзамене по вводному курсу математики среди чернокожих абитуриентов. Большинство чернокожих студентов получали столь низкие оценки, что их дальнейшая карьера в области физики или медицины оказывалась надежным образом заблокирована. Хуже того, две трети чернокожих студентов, прослушивавших вводный курс математики, университета так и не заканчивали.
Вместо того чтобы оплакивать изъяны доуниверситетского образования чернокожих студентов или размышлять о возможной недостаточности их мотивации, Трейзман преобразился на время в антрополога и начал буквально ходить за студентами по пятам всюду, чем бы они не занимались. То же самое он проделал с другой группой студентов, известных своими успехами в математике и естественных науках, а именно со студентами из Азии.
Наиболее вопиющим из подмеченных Трейзманом отличий между чернокожими и азиатскими студентами было то, что чернокожие занимались в одиночестве, в то время как азиаты — в группах. По некоторому размышлению, преимущества групповых занятий математикой кажутся очевидными. Студенты не должны преодолевать деморализующее влияние неудач при решении бесконечных задач, поскольку всегда есть вероятность, что у кого-нибудь из группы решение обязательно найдется. Кроме того, групповые занятия дают каждому студенту возможность наблюдать и усваивать приемы и стратегии других, не говоря уже о социальной поддержке и о возможностях, предоставляемых референтными группами, в которых студенты общаются с другими себе подобными, испытывающими потребность в аналогичной помощи.
Затем Трейзман преобразился в социального психолога и убедил большое число чернокожих студентов участвовать в специальной «почетной» программе, включавшей в себя групповое (359:) изучение математики. (Далось ему это непросто, поскольку студенты были склонны сопротивляться всему тому, что напоминало медицинскую помощь, а процесс группового обучения представлялся им с позиций предшествующего опыта особенно чужеродным.) Очевидно, Трейзман также предлагал студентам систематическое наблюдение за их успехами и пытался их всемерно ободрить.
Как бы там ни было, полученные им результаты были впечатляющими. Участвовавшие в специальной программе групповых занятий чернокожие студенты получили за вводный курс математики, в среднем, столь же высокие оценки, что и белые, и студенты из Азии. ещё важнее то, что показатель отсева из колледжа снизился у них до того же уровня, что и у членов двух традиционно наиболее высокоуспевающих групп. Сейчас уже трудно сказать наверняка, что именно сыграло решающую роль в замечательном успехе данного воздействия: кажущаяся престижность специальной программы, приемы группового обучения или обеспеченные Трайзманом постоянное участие и поддержка. Однако невозможно переоценить успех воздействия, повлекшего за собой весьма значительные изменения в жизни столь многих людей ценою таких скромных ресурсов.
Похожие результаты были получены Льюисом Кляйнсмитом (Johnston & Kleinsmith, 1987) — биологом из Мичиганского университета. Кляйнсмит впервые применил интерактивную компьютерную программу, разработанную с целью обеспечить ускоренный учебный старт для изучающих вводный курс биологии. Прослушивавшие стандартный курс чернокожие студенты сдавали экзамены по нему намного хуже белых студентов, причем настолько хуже, что их дальнейшая карьера в науке и даже дальнейшее обучение в университете оказывались под вопросом. Интерактивная компьютерная методика Кляйнсмита заметно повысила результаты всех студентов, но особенно впечатляющим был эффект, произведенный ею на чернокожих. Показатели их академических результатов взлетели до уровня, типичного для принимавших участие в той же программе белых студентов, и выше уровня последних, зафиксированного до внедрения новой программы. И снова масштаб эффекта, выраженный в терминах прагматического критерия, был экстраординарным. Для многих студентов это означало воспользоваться всеми вожделенными возможностями, которые предоставляет обучение в колледже, вместо того чтобы покинуть университет либо продолжить обучение при существенно более ограниченных перспективах. (360:)
Впечатляющий педагогический эффект, который оказали упомянутые программы на отстающих студентов, проявляется не только на примере чернокожих и не только в условиях высшей школы. Знаменитый учитель математики в средней школе Хайме Эскаланте (J. Escalante) разработал многостороннюю программу, в результате которой число поступлений в колледж (с учетом престижности и уровня) среди его учеников-старшеклассников (большинство из которых происходит из латиноамериканских рабочих семей) выдерживает сравнение с аналогичным показателем для большинства привилегированных и имеющих высокую репутацию частных школ страны. Многие другие педагоги, работая с детьми как чернокожих, так и латиноамериканцев, также разработали ряд успешных и сравнительно недорогих способов воздействия на учащихся начальных школ, расположенных в районах, где живут национальные меньшинства, и эти способы позволяют поднять их успеваемость вплоть до среднего по стране уровня и даже выше (Schorr, 1988).
Короче говоря, сравнительно непродолжительные ситуационные воздействия, проводимые в наших школах, действительно могут иметь успех, приводя тем самым в замешательство тех, кто, «опираясь на интуицию», утверждает, что студенты, принадлежащие к социальным меньшинствам, обречены на неудачу по причине либо своей личностной ограниченности, либо социальных барьеров и неравенства, с которыми они сталкиваются в жизни.
Здесь нам полезно было бы прерваться, чтобы обратить внимание на контраст между успехом вышеупомянутых проектов и результатами программ раннего обучения типа «Хедстарт», проводившихся в нашей стране в 60-х годах. Эти программы давали существенный выигрыш дошкольникам из городских районов компактного проживания меньшинств (т.е. в детском саду дети демонстрировали более высокие показатели IQ, благодаря этому в первом классе школы меньшее число из них нуждались в специальных образовательных программах и т.п.). Однако к старшим классам данные различия в уровне IQ и успеваемости исчезали (Consortium for Longitudinal Studies, 1978).
Хотя теперь мы и знаем (Royce, Darlington & Murray, 1983; Woodhead, 1988), что эти программы приносили все-таки (361:) долговременную пользу в плане снижения уровня отсева учащихся средних школ, сокращения безработицы и случаев тюремного заключения (пользу, которую либеральные, равно как и консервативные политики рассматривают теперь как достаточное оправдание для подобных программ), однако первоначальное разочарование, связанное с собственно академическими результатами обучения по программам «Хедстарт», было столь же глубоко, сколь и разрушительно по своим последствиям. Многие критики, принадлежавшие к разным частям политического спектра, были убеждены в неразрешимости существовавших на тот момент проблем образования. Критики слева утверждали, что социально-экономическая ущербность детей не может быть преодолена без серьезных структурных изменений в американском обществе и образовательной системе. Критики справа настаивали на том, что интеллектуальная ограниченность самих детей и/или недостаток получаемой ими родительской заботы превращают дорогостоящие развивающие программы в пустую трату денег.
Однако несколько критиков признавали, что некоторые фундаментальные посылки относительно важности социального вмешательства именно в раннем возрасте, а не в более позднем, попросту нуждались в пересмотре. Американские бихевиористы так же, как и последователи Фрейда, акцентируя важность раннего опыта научения, заставили нас серьезно преувеличивать мудрость изречения о том, что болезнь проще предотвратить, чем вылечить. Мы полагаем, что фрейдисты ни в чем не были так убедительны и ни в чем так не заблуждались, как в своей недооценке влияния непосредственных ситуационных сил и ограничений в сравнении с силой влияния факторов, воздействующих на детскую психику.
Курт Левин — младший современник и интеллектуальный оппонент Фрейда — подвергал самоотверженным нападкам то, что он считал излишне историческим креном в психоаналитической диагностике и психотерапии. В своей знаменитой аналогии он рассматривает вопрос о том, как определить, достаточно ли пол на чердаке прочен, чтобы выдержать некоторый вес. Левин говорит, что можно выяснить происхождение и качество материала, из которого сооружен пол, исследовать чертежи и выяснить репутацию архитектора и строителя, а затем попытаться спрогнозировать, каким образом получившаяся конструкция год за годом будет выдерживать суровые условия эксплуатации. Вместо этого и с гораздо большим успехом можно разработать подходящую процедуру для проверки прочности самого пола в его теперешнем состоянии. (362:)
Конечно, Левин не отрицал вероятную значимость влияния фактов личной истории на актуальную ситуацию. Он лишь обращал внимание на то, что большинство систем чрезвычайно подвержены непредсказуемым изменениям, происходящим под действием внешних и внутренних сил. Он подчеркивал также, что когда актуальные ситуационные влияния бывают достаточно сильны и «правильно нацелены», они могут зачастую пересиливать воздействие самых мощных факторов личной истории.
Таким образом, явное противоречие между обескураживающе малыми результатами программ раннего воздействия в сфере образования и обнадеживающе большими результатами программ более позднего воздействия может послужить нам ещё одним напоминанием о двух главнейших принципах социальной психологии и двух важнейших темах этой книги. Воздействия, проводимые в более позднем возрасте, могут быть мощными по своему результату, когда они изменяют важные черты актуальной ситуации, в особенности канальные факторы, облегчающие связь между позитивными намерениями и конструктивными действиями. Напротив, воздействия, проводимые в более раннем возрасте, будут скорее всего менее действенными или по крайней мере будут иметь более трудно предсказуемые последствия, поскольку человеческое общество, равно как и человеческая психика, представляют собой динамичные напряженные системы, постоянно изменяющиеся.
Выступая с позиции прагматичных защитников социальных программ, мы не могли бы придумать более оптимистического заключения. История — это не обязательно судьба. И хотя массовые и дорогостоящие проекты «ранних» социальных воздействий могут иметь обескураживающе малые долговременные эффекты (особенно при рассмотрении слишком узкого круга результирующих показателей), меньшие по масштабу, менее дорогостоящие, но более конкретно ориентированные проекты «поздних» воздействий могут оказаться достаточно мощными для того, чтобы укрепить ситуационистов в их вере.
Как мы уже неоднократно отмечали на протяжении всей книги, одной из наиболее важных и непреходящих заслуг социальной психологии является теоретическое объяснение и экспериментальная (363:) демонстрация той существенной роли, которую играет в человеческих делах субъективная интерпретация. Теперь настало время привести документальные свидетельства некоторых прикладных достижений в этом направлении, уделяя особое внимание тому, какую роль выполняют социальные ярлычки, процессы самовосприятия и процессы атрибуции, определяя результаты обучения.
Почти полвека назад с легкой руки Роберта Мертона (Merton R., 1948) приобрело широкую известность представление о самореализующихся пророчествах (см. также Snyder, 1984). Основная посылка, лежащая в основе этого представления, состоит в том, что то, во что человек верит в отношении другого человека или группы людей, служит формированию реальности, подтверждающей эту веру. При отсутствии подобного убеждения эта реальность могла бы быть совсем иной. Подобный феномен может проявиться множеством различных способов (Darley & Fazio, 1980), о некоторых из них мы уже говорили ранее по ходу повествования. Но, возможно, наиболее впечатляющая иллюстрация этого феномена принадлежит Роберту Розенталю и его коллеге Линор Джейкобсон (Robert Rosenthal & Lenore Jacobson, 1968). Эти исследователи провели IQ-тесты с детьми из нескольких классов начальной школы и затем поделились их результатами с учителями. Одновременно они указали учителям на нескольких детей, от которых, по их мнению, можно было бы ожидать существенного увеличения показателей IQ на протяжении текущего учебного года. На самом деле эти дети были отобраны случайным образом без всякой реальной информации об их потенциале для достижения таких показателей.
Результат этого микроскопического вмешательства, теперь очень знаменитый, состоял в том, что, как и было предсказано, выбранные дети, как правило, увеличили свой IQ. В случае учащихся первых и вторых классов это увеличение было достаточно большим и согласованным по разным субтестам для того, чтобы обладать практической, равно как и статистической значимостью. Результаты последующих исследований подтвердили основное открытие Розенталя и Джейкобсон (Rosenthal & Rubin, 1978). В ходе эксперимента ученые начали также исследовать некоторые механизмы, порождавшие данный «эффект навешивания ярлычков». Наиболее примечательным оказалось то, что учителя стали относиться (364:) к позитивно «помеченным» детям иначе, чем к другим, уделяя больше внимания их поведению, обеспечивая им вербальную и невербальную обратную связь или попросту тратя на них больше усилий (Harris & Rosenthal, 1985; Meichenbaum, Bowers & R. Ross, 1969; Rosenthal, 1976; Zanna, Sheras, Cooper & Shaw, 1975).
Значение того факта, что ожидания учителей влияют на интеллектуальное развитие детей, не ускользнуло от внимания всех тех, кто был озабочен проблемой образования социальных меньшинств. И действительно, имеются свидетельства тому, что педагоги в целом ожидают от принадлежащих к социальным меньшинствам детей более низких результатов (Brophy & Good, 1974). Вдобавок существуют серьезные основания полагать, что эти ожидания могут служить фактором плохой успеваемости таких детей (Dreeben& Вагг, 1983).
Большинство психологов могли бы перечислить по крайней мере несколько научных статей с отчетами об исследованиях, которые, на их взгляд, пользуются гораздо меньшим вниманием, чем того заслуживают. По нашему мнению, одна из таких статей принадлежит перу Ричарда Миллера, Филлипа Брикмена и Дианы Болен (Richard Miller, Phillip Brickman & DianaBolen, 1975). В ней показано, что дети могут быть гораздо менее чувствительны к обращениям, побуждающим их изменить свое поведение, чем к позитивным социальным ярлычкам или заявлениям о том, что они уже обладают теми или иными позитивными качествами. Объектом первого исследования Миллера и его коллег было конкретное поведенческое проявление: разбрасывание детьми мусора в классной комнате.
Исследователи выбрали одну из комнат для контроля, просто фиксируя (в процентах) количество мусора, оказывавшегося в классной мусорной корзине. Детей, обучавшихся в другой классной комнате, исследователи пытались убедить не сорить. В течение восьми дней учитель, директор и даже школьный уборщик обращались к детям как в письменной, так и в устной форме с призывами поддерживать в классе чистоту, выбрасывать бумагу в отведенные для этого мусорные корзины и подбирать с пола любой замеченный мусор. В третьей классной комнате были использованы «позитивные социальные ярлычки». В течение того же периода (365:) времени те же самые коммуникаторы не побуждали детей изменить свое поведение каким бы то ни было образом, а лишь хвалили их за то, что они уже успешно поддерживают чистоту. Иными словами, детям по любому поводу в той или иной форме давали понять, что их класс (в отличие от других классных комнат в той же школе) был особенно чистым, и что они заслуживают похвалы за то, что так внимательно следят, чтобы в классе не было мусора.
Далее исследователи измеряли, сколько мусора (включая и тот, что был намеренно подброшен ими самими) попадало в конечном итоге в классные мусорные корзины на протяжении трех различных периодов. Первый период предшествовал какому бы то ни было экспериментальному вмешательству; второй следовал непосредственно за восьмидневной программой экспериментальных воздействий; третий же, и последний, наступал через две недели, следующие за окончанием экспериментального воздействия, на протяжении которых ни в одном из классов о мусоре не упоминалось ни разу.
Результаты исследования были предельно очевидны. В течение периода, предшествовавшего экспериментальному воздействию, процент мусора, попадавшего в мусорные корзины, был одинаково низок (менее 20%) во всех трех классах. В период, непосредственно следовавший за окончанием эксперимента, в классе, где дети подвергались увещеваниям, наблюдалось умеренное снижение уровня разбрасывания мусора (45% мусора попадало в корзины), в то время как дети, у которых формировали положительные представления об их собственном поведении, продемонстрировали очень значительное снижение доли разбросанного мусора: приблизительно 80% мусора оказывалось в корзине.
Еще более значимыми (особенно ввиду часто упоминаемой затруднительности сохранения позитивных поведенческих изменений) представляются результаты, полученные после двухнедельного периода, следовавшего за окончанием экспериментального воздействия. Ученики, подвергавшиеся влиянию призывов к чистоте, вернулись вскоре к прежнему высокому уровню разбрасывания мусора, характерному как для них самих в период, предшествовавший восьмидневному воздействию, так и для членов контрольной группы на протяжении всего исследования. Напротив, дети, которым навешивались ярлычки с положительной характеристикой их собственного поведения, сохранили способы поведения, согласующиеся с присвоенными им ярлычками, продолжая выбрасывать большую часть мусора в корзины. (366:)
В следующем исследовании Миллер и его коллеги показали, что достижения школьников в области математики и соответствующие изменения в самооценке также зависят от манипуляций с атрибуциями и социальными ярлычками и все также не зависят от попыток убеждения или других более традиционных методов воздействия. Так, похвала, высказанная в адрес учеников, имеющих высокий уровень способностей, либо в адрес учеников с высоким уровнем мотивации, вызывала существенный и хорошо сохраняющийся во времени рост результатов тестирования. Напротив, ни убеждающие призывы, ни использование простых методов подкрепления не производили изменений, сравнимых по величине и продолжительности с вышеупомянутыми манипуляциями.
Результаты данного исследования, подобно результатам исследования с разбрасыванием мусора, вновь подчеркнули важность процессов атрибуции и навешивания социальных ярлычков. Позитивные изменения поведения были наиболее явными и наиболее хорошо сохранялись тогда, когда «воспитываемых» учеников побуждали относить свое позитивное поведение не на счет действия преходящих внешних факторов, а на счет своих собственных (предположительно устойчивых) ценностей и способностей.
В главе 3 мы описывали эксперимент Липпера и его коллег (Lepper et al., 1973), посвященный атрибутивным и мотивационным последствиям излишнего, или «избыточного», вознаграждения. Необходимо напомнить, что важнейшим открытием данного исследования было то, что детсадовские дети, рисовавшие «волшебными» фломастерами в ожидании получить в конце сеанса «награду лучшему игроку», впоследствии (две недели спустя в ходе спонтанной свободной игры) занимались с фломастерами менее охотно, чем дети, первоначально пользовавшиеся этими фломастерами без обещания награды.
К настоящему времени существование этого основополагающего феномена было неоднократно подтверждено исследованиями, проводившимися множеством разных ученых во многих лабораториях на материале разных возрастных групп, разнообразных задач и с использованием разного рода внешнего стимулирования (например, Deci, 1971; Karniol & М. Ross, 1977; Kruglanski, Friedman & Zeevi, 1971; Kruglanski et al., 1975; Deci & Ryan, 1985; Kassin & Lepper, 1984; Lepper & Greene, 1978). Перечень обнаруженных (367:) негативных последствий также существенно расширился. Оказывается, что использование избыточного вознаграждения может приводить к ухудшению во многих аспектах человеческой деятельности, включая попутное научение, готовность решать более трудные задачи и даже общее качество и творческий характер самого результата деятельности. Имеются также свидетельства того, что наличие избыточного вознаграждения может заставлять решающих задачи людей придерживаться непродуктивных и неэффективных, механически усвоенных стратегий, вместо того чтобы, «разорвав порочный круг», испробовать что-то новое. Наконец, теперь имеются ещё и данные о генерализации реакций и долговременных последствиях, наступающих, когда награда или иной стимул перестают существовать. При этом задание в его первоначальном варианте перестает нравиться детям и они теряют к нему интерес, демонстрируя устойчивое предпочтение по отношению к более легким, а не более трудным его вариантам.
Основываясь на принципах теории атрибуции, можно легко вывести следствия, вытекающие из подобных исследований и имеющие значение для практической деятельности людей. Необходимо избегать использования сильных и ярко выраженных стимулов с целью заставить людей делать то, что они и так охотно сделали бы даже при отсутствии подобных внешних воздействий, либо сделали бы в ответ на более слабые и более скрытые внешние влияния, способные с большей вероятностью сохранить у них убеждение, что их реакции являются отражением их же собственного выбора и предпочтений. В равной степени очевидной представляется связь подобных исследований с наблюдаемыми в наших школах проблемами мотивации, являющимися поводом для многочисленных сетований. Как не преминули бы при случае заметить и реформаторы образовательной системы, и родители: те же самые дошкольники, которые, как казалось, были наделены любознательностью и испытывали тягу к знаниям до начала формального обучения, утрачивают свой энтузиазм, стоит только этому обучению стать объектом подкреплений и социального контроля, типичных для американских школ.
Однако публикация результатов исследований и теоретических работ о негативных последствиях избыточного социального контроля вызвала бурю возражений и критики. Причина такого враждебного приема кроется в том, что Липпер и компания поставили под сомнение использование чрезвычайно популярного и кажущегося весьма продуктивным инструмента изменения поведения — (368:) использование осязаемых вознаграждений и создание жетонной экономики, где на заработанные «очки» приобретаются разнообразные награды и привилегии. Как подчеркивал Липпер, проблемой является отнюдь не сиюминутная эффективность подобных техник подкрепления. Результаты исследований не дают оснований ставить эту эффективность под сомнение. Сомнительным представляется скорее возможность сохранения достигаемых изменений в течение длительного времени, а также распространение этих изменений на новые ситуации, в которых соответствующие внешние стимулы отсутствовали бы.
К настоящему времени существуют десятки исследований долговременных последствий использования подкрепления, выполненных учеными, принадлежащими к различным направлениям, школам и исповедующими различные убеждения. Подавляющее большинство этих исследований было предпринято либо с намерением продемонстрировать то, что избыточное использование вознаграждений или иных побудительных стимулов может иметь только нежелательные последствия, о которых нас предупреждали теоретики атрибуции (Condry, 1977; Lepper, 1988; Morgan, 1984), либо с целью показать, что разумное использование подкрепления может приносить определенную пользу в сфере образования, не порождая подобных нежелательных последствий (Bandura & Schunk, 1981).
Здесь мы не будем пытаться обобщить или каким-либо образом организовать сложные, а временами даже противоречивые данные и интерпретации, существующие на сегодняшний день. Но все же мы попытаемся сформулировать здесь то, что представляется нам важным наследием теоретического и эмпирического противостояния, иными словами, — принципы и предостережения для практиков (родителей, равно как и преподавателей), ищущих возможности максимизировать потенциальную пользу и минимизировать атрибутивные и мотивационные издержки собственных попыток влияния на детей (Lepper & Hodell, 1989; см. также Harackiewicz, Abrahams & Wageman, 1987).
Разрушительные последствия внешних побуждений наступают с наибольшей вероятностью тогда, когда первоначальный интерес высок, а внешние побуждения, будучи избыточными и ярко выраженными, обеспечивают психологически приемлемое объяснение для вовлеченности в ту или иную деятельность, короче говоря, когда вознаграждение легко может быть расценено как «взятка». Напротив, вероятность наступления отрицательных последствий более низка тогда, когда любое ощутимое вознаграждение зависит (369:) от качества выполнения задания (Harackiewicz, 1979), т.е. когда вознаграждение имеет в первую очередь целью обеспечить обратную связь и признание компетентности человека в выполнении задания, на которое он уже и так внутренне мотивирован. В качестве примера можно было бы привести и значительный трофей, доставшийся победителю турнира, или золотую звезду, врученную ребенку, которому наконец-то удалось произвести двадцать несложных операций умножения за минуту.
Вероятность наступления разрушительных последствий низка также и тогда, когда награда неотъемлемым образом связана с той деятельностью, за которую она присуждается (например, отгул сотруднику, засидевшемуся за полночь, чтобы закончить работу над новым проектом). Таким образом, вознаграждение оставит внутреннюю заинтересованность и мотивацию нетронутыми в той степени, в какой вознаграждение воспринимается не как взятка, а как поощрение, свидетельствующее о признании достижений данного человека.
Не так давно Кордова и Липпер (Cordova & Lepper, 1989) обратились к демонстрации техник, разработанных для повышения внутренней заинтересованности и мотивации. В соответствующем исследовании детям была поставлена задача, напоминающая ту, что нужно решить в популярной настольной игре «Ключ» («Clue»). В схеме исследования было предусмотрено наличие либо отсутствие внешнего поощрения, зависящего от успешного выполнения задания (поощрение заключалось в возможности выбрать игрушку из «волшебной коробки» экспериментатора), а также ряда педагогических «фокусов», предназначенных для повышения интереса детей к выполнению задания (во вводной части эксперимента детям предлагали что-то вроде комикса, в котором описывалось некое «преступление», которое им предлагалось распутать, перевоплотившись на время в детективов).
Наиболее впечатляющие результаты из числа представленных Кордовой и Липпером касались различий в уровне интеллектуальной активности и степени удовольствия, полученного от выполнения задания, которые обнаружились у детей в ответ на два рода внешних воздействий. Эти различия отмечались не только при выполнении первоначального задания, но и в ходе дальнейших испытаний, проведенных двумя неделями позже, в которых использовалось похожее, но другое задание при полном отсутствии как внешних, так и внутренних дополнительных мотивов. Ожидание награды заставляло детей заниматься простым угадыванием и (370:) прибегать к нетворческим, механическим стратегиям, достигая при этом сравнительно скромных результатов. Это заставляло их также более негативно оценивать свою собственную деятельность и способности, предпочитая в дальнейшем более простые задания. Напротив, использование разного рода педагогических «фокусов» с целью повышения внутреннего интереса детей привело их к применению более сложных и эффективных стратегий решения задач, а соответственно и к более высоким результатам. Это вылилось также в более позитивную оценку детьми самого задания и своих собственных способностей, а также способствовало тому, что в дальнейшем они стали отдавать предпочтение более амбициозным задачам.
Нет такого ученика, который хотя бы один раз в процессе учебы не переживал какие-либо неудачи и разочарования. Однако последствия подобных событий могут сильно зависеть от того, каким образом они интерпретируются как преподавателями, так и самими учениками (Nicholls, 1984, 1988; Weiner, 1974, 1979, 1985). От преподавателя, относящего плохую успеваемость ученика на счет плохих способностей, можно ожидать, что он будет утешать этого ученика, загружать его более легкой работой либо попросту игнорировать. Учащийся, разделяющий эту атрибуцию, будет, скорее всего, избегать подобных задач, а в случаях, когда этого сделать нельзя, он будет прилагать сравнительно незначительные усилия, не проявляя настойчивости.
В то же время если плохая успеваемость относится на счет факторов, которые можно изменить (недостаточного прилежания или неадекватных стратегий преподавания или усвоения материала), то весьма вероятно наступление совсем иных последствий. Ученик может начать прилагать больше усилий, попробовать что-то новое либо решить, что в данном контексте вознаграждения за успех не стоят стараний. Однако то, чего ученик уж точно не станет делать в этом случае, так это считать, что достижение успеха невозможно, формируя в соответствии с этим все свои дальнейшие учебные и карьерные предпочтения. Со своей стороны преподаватель также не посоветует ученику придерживаться более «реалистичных» целей и планов.
Исследователи приступили к проблеме стилей атрибуции, двигаясь в нескольких стимулирующих мысль направлениях. Кэрол Двек (С. Dwek) и её коллеги занялись документированием (371:) индивидуальных различий между детьми в способе реагирования на возрастание сложности задания и собственные неудачи (которые были гарантированы уже тем, что исследователи предложили детям, справившимся до этого с рядом решаемых анаграмм, несколько анаграмм, не имеющих решения). Один из типов реагирования, названный исследователями «владением ситуацией» («mastery»), характеризовался наращиванием прилагаемых усилий перед лицом неудач и дальнейшими успехами после того, как на смену задачам, не имеющим решения, пришли разрешимые задачи. Другой тип реакций, названный исследователями «беспомощностью», характеризовался ослаблением предпринимаемых усилий перед лицом неудач и продолжающимися неудачами даже после того, как задачи становились разрешимыми (Diener & Dweck, 1978, 1980; Dweck, 1975; Dweck & Leggett, 1988; Dweck & Wortman, 1982). В своей работе, посвященной той же проблеме, Мартин Селигман и его коллеги продемонстрировали существование аналогичной связи между стилями атрибуции, с одной стороны, и учебной успеваемостью (Nolen-Hoeksema, Girgus & Seligman, 1986; Kamen & Seligman, 1987), а также результатами деятельности продавцов — с другой (Seligman & Shulman, 1986).
Двек пошла дальше и применила свое открытие к двум загадочным половым различиям, давно уже фигурировавшим в литературе. Первое из них состоит в том, что девочки более склонны относить свои неудачи на счет плохих способностей, а не на счет недостаточной мотивации или усилий. Второе заключается в большей склонности девочек реагировать на неудачи, угрозу их наступления или на повышенную вероятность оценки своей деятельности снижением мотивации и ухудшением результатов деятельности, отражающими, по-видимому, «усвоенную беспомощность». Загадочным эти различия делает то, что девочки получают в среднем больше похвал, меньше критических замечаний и более высокие оценки успеваемости в начальной школе, чем мальчики. В самом деле, давая личностную оценку практически любого рода, учителя, равно как и остальные взрослые, оценивают девочек выше (Dweck & Goetz, 1978; McCandless, Roberts & Starnes, 1972).
Для того чтобы пролить свет на этот кажущийся парадокс, Двек и её коллеги провели тщательное наблюдение за взаимодействиями четвероклассников и пятиклассников со своими учителями (Dweck, Davidson, Nelson & Enna, 1978). Прежде всего исследователи заметили, что хотя именно девочкам доставалась от учителей львиная доля позитивной обратной связи, они с гораздо большей (372:) вероятностью, чем мальчики, могли получать её по причинам, не связанным с интеллектом, например за аккуратность (21% общего числа девочек и лишь 1% общего числа мальчиков). Различия в отношении негативной обратной связи были ещё более разительны: 88% замечаний касалось интеллектуальных качеств и лишь 12% — расхлябанности и формальных нарушений. Из всех замечаний, полученных мальчиками, только 54% были интеллектуального свойства, а остальные 46% имели отношение к аккуратности или формальным нарушениям. Таким образом, общий характер обратной связи заставлял мальчиков в гораздо большей степени, чем девочек, полагать, что их успехи отражали их способности, а неудачи были отражением чего-то иного.
В другой серии исследований Двек и другие ученые попытались не просто фиксировать, а ещё и манипулировать характером обратной связи, получаемой учениками. И хотя ещё рано говорить о том, насколько легко можно заставить детей и взрослых принять новые стили атрибуции, по данному вопросу уже имеются описания ряда интригующих фактов. Существуют, в частности, свидетельства того, что «беспомощные» ученики обоего пола могут гораздо больше выиграть от «атрибутивного переобучения», чем в результате опыта ряда последовательных успехов (Dweck, 1975; Dweck et al., 1978; см. также обзор Forsterling, 1985).
Серия чрезвычайно простых исследований Уилсона и Линвилля (Wilson & Linville, 1982; см. также Wilson & Stone, 1985) дает нам дальнейшее подтверждение того, что на последствия разочарованности учащихся собственной успеваемостью можно повлиять, изменяя их субъективные интерпретации и атрибуции. Исследователи сообщили студентам-первокурсникам, находившимся по показателям успеваемости в нижней части списка своей группы, что причина их сравнительно низких результатов «нестабильна». А именно студентов заверили, что относительно невысокие оценки являются для первого года обучения совершенно нормальным явлением и что они, скорее всего, начнут расти, как только студенты лучше освоятся в непривычной для них академической среде.
В одном из таких исследований первокурсникам из экспериментальной группы были розданы статистические данные и показаны заснятые на видеопленку интервью более старших студентов, совершенно конкретно описывавших улучшение своей успеваемости. В другом исследовании первокурсники писали эссе (под предлогом оказания помощи старшеклассникам данного штата), в которое должны были включить информацию о некоторых конкретных (373:) «нестабильных» факторах, не имеющих отношения к учебным способностям студентов (например, о неудачном подборе дисциплин, неприятных условиях проживания и тому подобном), которые могли бы повлиять на снижение показателей успеваемости. Студенты, входящие в контрольные группы обоих исследований, конечно же, не получали подобных обнадеживающих сведений о преобладании низких баллов успеваемости среди первокурсников или об их улучшении, которого можно было бы ожидать на следующих курсах.
Примененная Уилсоном и Линвиллем «атрибутивная терапия» подтвердила свою эффективность как в плане немедленного улучшения результатов студентов (по данным ряда тестовых показателей), так и в плане повышения их оценок в следующем семестре. (В свете описанных выше результатов, полученных Двек, представляется интересным, что это улучшение было более значительным у студентов, чем у студенток.) И хотя ни в одном из случаев достигнутое упомянутым образом улучшение показателей не было огромным (даже среди студентов-мужчин разница в средних на протяжении длительного периода времени баллах успеваемости составляла лишь половину стандартного отклонения, что примерно соответствует разнице между 40-м и 60-м процентными рангами нормального распределения), однако картина того, как простое, недорогое и однократное социальное воздействие может послужить причиной ощутимой разницы в объективных показателях учебной успеваемости, не может не вселять в нас надежду.
В то самое время, когда исследователи в области образования подошли к осознанию важности субъективных ярлычков, ожиданий и атрибуций, исследователи в области медицины и психологии здравоохранения приближались к осознанию ещё более серьезной роли упомянутых факторов в вопросах заболеваемости и профилактики болезней. В самом деле, по мере того как внимание общества в сфере здравоохранения все более и более перемещается с поиска «волшебных пилюль» для лечения инфекционных болезней к разработке стратегий, которые позволяли бы людям избегать угрожающего здоровью поведения и помогали бы справляться с хроническими заболеваниями, ослабляющими (374:) последствиями лечения и превратностями пожилого возраста, социальные и психологические процессы приобретают все большую актуальность (Taylor, 1986). В приводимом далее кратком обзоре мы, к сожалению, не в состоянии воздать должное этой жизненно важной области приложения социальной психологии, однако попытаемся по крайней мере создать у читателя представление о некоторых её важнейших проблемах и достижениях.
«Эффект плацебо», т.е. эффект облегчения страданий, достигаемый не с помощью специфических терапевтических средств, эффективность которых можно было бы легко продемонстрировать, а за счет веры пациента в то, что ему назначено некоторое паллиативное, или радикальное, лечение, известен врачам давно. Случайный читатель медицинской и психологической литературы может подумать, что эффект плацебо представляет собой чистую иллюзию либо результат попытки благодарного или запуганного пациента сделать приятное уважаемому терапевту, взявшему на себя труд его лечить. Поэтому очень важно учитывать, что многие исследования показали, что применение плацебо может иметь существенные, поддающиеся измерению результаты не только с точки зрения субъективного ощущения боли (существенное ослабление которого достигается с помощью плацебо приблизительно у одной трети пациентов), но и с точки зрения более объективных симптомов органических заболеваний. Кроме того, в настоящее время существуют свидетельства того, что наркотики и транквилизаторы, действительно обладающие документально подтвержденным специфическим действием, становятся менее эффективными, когда пациенты не уверены, что получают именно их (Beecher, 1959), либо когда они получают эти лекарства из рук терапевта, сомневавшегося в их эффективности (Feldman, 1956).
Результаты, подобные упомянутым выше, заставляют психологов, равно как и врачей, проявлять все возрастающий интерес к механизмам, посредством которых может проявляться эффект плацебо. По существующим оценкам (Shapiro, 1978), 65% обычно наблюдаемых симптомов являются психогенными. В той степени, в которой плацебо порождает оптимизм, снижает тревожность или попросту удовлетворяет потребность пациента во внимании и заботе, оно будет изменять субъективное ощущение благополучия и благодаря этому снимать психогенные симптомы. (375:)
Проводившиеся на протяжении последних двух десятилетий исследования установили множество фактов о негативном воздействии тревоги, стресса и чувств беспомощности на эндокринную и иммунную системы человека. Таким образом, существование объективного, физиологического основания для психологических преимуществ, достигаемых посредством плацебо, кажется весьма вероятным. К настоящему времени известно, что существует по крайней мере один специфический механизм проявления эффекта плацебо — выброс бета-эндорфинов, служащих естественными анальгетиками и антидепрессантами, подобно принимаемым внутрь опиатам.
Данные об этом механизме были получены в ходе серии исследований (например, Levine, Gordon & Fields, 1978), показавших, что плацебо теряет свою способность ослаблять боль при одновременном применении налоксона — препарата, который, как известно, блокирует действие опиатов, включая, возможно, и блокирование бета-эндорфинов, вырабатываемых самим организмом. Исследуя подобные механизмы, мы получаем возможность видеть истинные механизмы, благодаря которым субъективные психические явления способны опосредовать или даже подчинять себе объективные материальные обстоятельства.
Существование проблемы, связанной с эффектом плацебо, сегодня широко признано, когда речь идет об оценке эффективности новых препаратов или методов лечения. Она становится все более актуальной по мере того, как наше общество все больше имеет дело с долговременными дегенеративными заболеваниями, а также со спорными призывами к применению биоэнергетики, акупунктуры, витаминов, строгих диет и других нетрадиционных форм терапии. Тщательное исследование механизмов, лежащих в основе эффекта плацебо, обещает приносить все более значительные, с медицинской точки зрения, дивиденды. Представляется, однако, важным рассмотреть феномен эффекта плацебо в более широкой исторической и социальной перспективе (Shapiro, 1960, 1964).
На протяжении более трех тысячелетий, точнее, до тех пор, пока в XVII в. малярию не стали лечить с помощью хинина, большинство лекарств (от излюбленных древними египтянами крови ящерицы и помета крокодила, до рога единорога, египетских мумий, мяса гадюки и других экзотических снадобий, применявшихся средневековыми медиками), а также большинство медицинских процедур (включая применение слабительных, кровопускание, нагревание и замораживание) были обязаны любым своим (376:) благотворным воздействием, скорее всего неспецифическим, психически опосредованным, процессам, которые мы именуем в настоящее время собирательным термином «эффект плацебо». В самом деле, плацебо, по-видимому, срабатывали достаточно хорошо и достаточно часто для того, чтобы помогать поддерживать добрую репутацию целителей во всех известных нам обществах. И пока наши исследователи будут пытаться установить связь между «реальными» эффектами и эффектами плацебо, ученые-медики и практикующие врачи станут, наверняка, ещё более искушенными по части роли субъективных процессов в протекании заболеваний и в процессе их лечения. Мы надеемся, что эта возросшая искушенность подвигнет медицинское сообщество на более широкое использование преимуществ эффекта плацебо во взаимоотношениях врача и пациента, что способствовало бы лучшему удовлетворению социально-эмоциональных и психических потребностей последнего.
Хотя эффекты плацебо, или благотворное ожидание позитивных результатов от лечения, являются вполне обычным делом, некоторые исследования социальных психологов показывают, что может иметь место также и обратный эффект плацебо. Иными словами, ошибочная уверенность пациента в том, что он получает эффективно действующее лекарство или подвергается эффективному лечению, может не облегчать, а напротив, обострять наблюдаемые у него симптомы. Объяснение этому парадоксальному факту может быть найдено в теории атрибуции, в частности, при помощи обращения к эмоциональным переживаниям человека и процессу навешивания ярлычков на самого себя (self-labeling) (Ross, Rodin & Zimbardo, 1969; Valins & Nisbett, 1972). Если несмотря на лечение, которое «должно» принести облегчение, негативные симптомы сохраняются, то пациент склонен относить сохранение симптомов на счет серьезности и неустранимости того, что эти симптомы порождает. Подобная «интервальная атрибуция» (т.е. атрибуция внутренним причинам) может принести большой вред, вызывая беспокойство и навязчивые размышления, ведущие к обострению симптомов пациента. На самом деле пациент чувствовал бы себя гораздо лучше при наличии какого-либо безвредного «экстернального» (внешнего) объяснения своих симптомов, даже если бы подобная атрибуция была ошибочна.
Стормс и Нисбетт (Storms & Nisbett, 1970) руководствовались этим рассуждением в своем исследовании, предложив (377:) страдающим от бессонницы студентам (тем, которые жаловались, что подолгу лежат в постели, перемалывая в уме свои проблемы) принимать по одной сахарной пилюле-плацебо перед сном. Испытуемым в одной группе сказали, что таблетки их «успокоят», а в другой группе испытуемым сообщили, что таблетки приведут их в «более возбужденное состояние». Как и предполагалось, «успокаивающее плацебо» имело обратный эффект, т.е. испытуемые заявляли, что для того чтобы уснуть, им требовалось приблизительно на 40% больше времени.
Как утверждают авторы, обратный эффект плацебо имел место в этом случае потому, что испытуемые, обнаружив, что ощущают свое обычное возбуждение, заключали, что их бессонница (а также не дающие им уснуть заботы) «разыгралась ещё сильнее, чем обычно». «Возбуждающее плацебо», как и предполагали исследователи, парадоксальным образом возымело успокаивающее действие. Испытуемые сообщали, что засыпают гораздо быстрее. Предположительно это происходило потому, что они могли теперь относить свое возбужденное состояние на счет действия «пилюли», а не своих собственных проблем, находя некоторое успокоение в том факте, что «даже приняв возбуждающую таблетку», они не делаются более беспокойными, чем» обычно.
Сходные результаты были получены Стормсом и Мак-Коулом (Storms & McCaul, 1976), показавшими, что положение страдающих заиканием становится гораздо благоприятнее, если сказать им, что таблетка, которую они должны принять, оказывает возбуждающее действие. Если же им говорили, что таблетка содержит успокаивающий компонент, состояние их ухудшалось.
До сих пор не ясно, когда именно обратный эффект плацебо может иметь место с большей вероятностью, чем обычный, иными словами, когда «манипуляции с ошибочными атрибуциями» могут служить сглаживанию симптомов. Одно из исследований Брокнера и Суопа (Brockner & Swap, 1983) ясно показывает, что только сравнительно вдумчивые и склонные к интроспекции люди могут формировать атрибуции, выявленные Стормсом и Нисбеттом, в то время как остальные могут либо вообще никак не реагировать на подобные манипуляции, либо демонстрировать прямо противоположные реакции.
Как будет показано в оставшейся части данной главы, становится по крайней мере все более ясно, какую важную роль могут играть субъективные ожидания и атрибуции, определяя реакции пациентов на «объективные» условия (см. Pennebaker, 1982). (378:)
В то время как эффект плацебо (как прямой, так и обратный) представляет собой результат неверного информирования, зачастую доступ именно к верной информации — к той, которой врачи делятся иногда столь неохотно, — определяет самочувствие пациента и скорость его выздоровления. В 1958 г. Ирвинг Джейнис (I. Janis) опубликовал интереснейшие результаты одного опроса, посвященного стрессу у пациентов хирургической клиники и путям совладания с ним. Этим результатам было суждено проторить дорогу для глобальных изменений в медицинском мышлении и подходе к выхаживанию больных.
В то время было совершенно нормальной практикой как можно меньше говорить пациентам о процедурах, которым те должны подвергнуться, а также о конкретных неприятных чувствах и конкретных симптомах, которые они могли бы при этом испытывать. В некоторых случаях подобное нежелание делиться информацией могло отражать безразличие врача либо его нежелание «тратить время на реверансы». Однако подобная практика оправдывалась и на том основании, что пациента не стоит беспокоить раньше времени, поскольку «достаточно скоро» он и сам сможет узнать о неудобствах, сопряженных с лечением либо его последствиями. Иногда для оправдания утаивания информации врачами использовался один из вариантов представления об эффекте плацебо. Утверждалось, что если пациенту слишком много рассказывать о возможных осложнениях или побочных эффектах, они у него неизбежно появятся, создавая тем самым проблемы как для него самого, так и для врача.
Результаты, полученные Джейнисом, полностью опровергают данное утверждение. Он обнаружил, что пациенты, сравнительно хорошо информированные о послеоперационных ощущениях и реакциях (в силу более полных и ясных объяснений врача либо потому, что лучше поняли и запомнили эти объяснения), отличались более быстрой послеоперационной реабилитацией, чем сравнительно плохо информированные пациенты.
Хотя подобные результаты и могли вызвать удивление у некоторых медиков, однако для современных психологов они не представляют собой ничего особенно неожиданного. К настоящему (379:) времени имеется уже значительный список экспериментальной литературы, свидетельствующей о том, что когда животные или люди подвергаются воздействию электрошока или другого болезненного стимула, они, получая предупреждение в форме четкого сигнала, испытывают меньше страданий и более эффективно с ними справляются (Glass & Levy, 1982; Reim, Glass & Singer, 1971). Сам Джейнис также предвидел свое основное открытие, исходя из того соображения, что заблаговременное предупреждение поможет по крайней мере некоторым пациентам подготовиться к преодолению страха, беспокойства и ощущения беспомощности, связанных с хирургической операцией и послеоперационным периодом. Другие теоретики, находившиеся под влиянием работ Шехтера об ошибочной атрибуции эмоций (рассмотренных в гл. 3), утверждали, что заблаговременное предупреждение уменьшает склонность пациентов проявлять беспокойство по поводу значения возникающих у них симптомов, постоянно выяснять, «все ли у них в порядке» либо, и того хуже — воображать себе пугающие причины своих необъяснимых телесных проявлений, формируя тем самым классический порочный круг, в котором неуверенность и тревожность обостряют физическую симптоматику. ещё одна группа теоретиков подчеркивала, что предоперационный инструктаж может побудить пациентов задуматься о том, каким конкретным способом можно было бы обойтись с неприятными или вызывающими смущение симптомами (поносом, рвотой, болью при мочеиспускании) и подготовиться к обсуждению со своими врачами или медсестрами этих симптомов, а также возможных способов их устранения.
Появившаяся в последующие десятилетия обширная литература, посвященная эффекту заблаговременного предупреждения, не позволяет рассматривать по отдельности все эти разнящиеся объяснения того, что является теперь уже вполне документально подтвержденным феноменом. И хотя целая серия исследований подтверждает, что и заблаговременные предупреждения, и конкретные советы о способах устранения неудобств могут пойти пациенту на пользу, ученые далеко не всегда сходятся в том, какого рода информация обладает наибольшей важностью, каким пациентам и какая именно информация оказывает наибольшую помощь, или даже в том, какие именно преимущества это может с наибольшей вероятностью принести. Однако то, что эта литература действительно демонстрирует — так это масштабы потенциальных выгод, как для пациентов, так и для работников здравоохранения. Последовавшее вскоре после корреляционного исследования Джейниса (380:) оценочное исследование наглядно показывает, насколько велики могут быть подобные выгоды.
Это исследование было необычайно тщательно и основательно продумано четырьмя врачами-терапевтами (Egbert, Battit, Welch & Bartlett, 1964), решившими исследовать процесс реабилитации пациентов, перенесших локальное хирургическое вмешательство в брюшную полость. Пациенты были случайным образом разделены на две группы: контрольную группу, в которой пациентам не сообщалось ничего конкретного о последствиях хирургического вмешательства (за исключением, пожалуй, минимальных сведений, сообщаемых обычно любому пациенту), и группу «особого внимания», членам которой перед операцией анестезиологи сообщали информацию двоякого рода. Одна информация касалась послеоперационных болей. Пациентов заверяли, что чувствовать боль после операции на брюшной полости совершенно нормально. Их предупреждали также о том, где они могут почувствовать боль, насколько она может быть сильной и продолжительной. Другая информация имела отношение к действиям, необходимым для того, чтобы справиться с последствиями операции. Пациенты группы «особого внимания» узнавали о том, что послеоперационные боли бывают вызваны мышечным спазмом в районе хирургического разреза и что они сами могут сделать эти боли более терпимыми, просто расслабив соответствующие мышцы. Этих пациентов обучали также методике расслабления посредством глубокого брюшного дыхания и объясняли, как можно изменить положение тела, не напрягая брюшные мышцы. Кроме того, анестезиологи повторяли им все это заново во время дневного обхода непосредственно после операции, а также на следующий день.
Первым примечательным результатом данного исследования было сокращение количества болеутоляющих наркотических препаратов, затребованных пациентами и выданных медицинскими сестрами с разрешения дежурного врача. (При этом по счастливой случайности ни медсестры, ни хирурги не знали, какие именно пациенты отнесены к контрольной, а какие к экспериментальной группе. Пациентам же вообще не сообщалось о том, что они принимают участие в эксперименте.) В день операции обе группы запросили и получили приблизительно равное количество морфина. Однако на следующий день пациенты из контрольной группы запросили обезболивающих на 50% больше, чем участники группы «особого внимания». Дозировки препаратов начали затем сокращаться в обеих группах, однако в каждый из четырех (381:) последующих дней пациенты из контрольной группы требовали по крайней мере вдвое больших доз, чем пациенты, пользовавшиеся «особым вниманием».
Кроме того, исследователи показали, что данное различие имело место не просто потому, что пациенты из группы «особого внимания» выказывали большую готовность переносить дополнительные страдания. Субъективные самоотчеты об испытываемой боли, равно как и количественные характеристики физического и эмоционального состояния пациентов, данные сторонними наблюдателями, показали, что пациенты группы «особого внимания» испытывали несколько меньшие страдания, чем их товарищи по несчастью из контрольной группы.
Другой значимый результат данных исследований подчеркивает различия между участниками двух разных групп в отношении послеоперационной реабилитации. Хирурги, которые, как необходимо напомнить, не знали о том, какие пациенты отнесены к контрольной, а какие — к экспериментальной группе, выписывали пациентов из группы «особого внимания» в среднем на три дня раньше, чем пациентов из контрольной группы. Достигнутая за счет небольшого количества информации экономия (как с точки зрения человеческих страданий, так и в непосредственном денежном выражении) поистине достойна упоминания (см. также Healy, 1968; Johnson & Leventhal, 1974; Leventhal, Brown, Shacham& Engquist, 1979).
Как и большинство ярко проявляющихся феноменов, эффект заблаговременного предупреждения может быть обусловлен множеством причин. Эгберт и его коллеги рассматривали свои программы по предоперационному информированию пациентов как попытку вызвать «активный эффект плацебо» — эффект, обязанный своим существованием не просто удовлетворению, испытываемому пациентами от того, что кто-то проявляет к ним внимание и пытается помочь, и не только их оптимизму по поводу того, что облегчение наступит очень быстро, а скорее их убежденности в том, что они более не являются беспомощными и владеют информацией и приемами, позволяющими оказывать себе помощь самостоятельно. Изменения взглядов пациентов на собственное положение можно достичь, сделав их более знающими и соответственно менее зависимыми, ранимыми и подверженными необоснованным страхам. Этого можно достичь также, вооружив их конкретными способами облегчения боли путем релаксации в ходе лечебных процедур или даже путем придания телу более удобного (382:) положения. Наконец, возможно, свою роль играет также и процесс атрибуции. Больной, знающий о том, что его ожидает, вряд ли будет полагать, испытывая боль или привычные телесные симптомы, что что-то происходит не так.
Обсуждение эффекта плацебо и преимуществ, которыми обладает информирование пациентов в качестве одного из способов совладания с болезнью, предвосхищает главную тему современной психологии здоровья и психотерапии — представление о важности процесса атрибуции и ощущения власти над ситуацией. В вопросах здоровья, как и в вопросах образования, ощущение собственной силы и даже личной ответственности в большей степени способствует возникновению адаптивных реакций, чем это может дать ощущение бессилия. Способы, с помощью которых владение ситуацией (воспринимаемое субъективно или реальное) может принести пользу здоровью (см. Rodin, 1986), включают в себя ослабление субъективного ощущения угрозы или стресса, изменение в толковании конкретных симптомов, равно как и готовность придерживаться более здоровых привычек, а в случае необходимости обратиться к врачу и следовать терапевтическим предписаниям. В последнее время появляется все больше экспериментальных свидетельств того, что эффекты реального и воспринимаемого контроля над ситуацией могут опосредоваться физиологическими факторами, связанными с функционированием эндокринной и иммунной систем организма.
В последние два десятка лет круг исследовательской литературы (см. Bandura, 1989; Michela & Wood, 1986; Rodin & Salovey, 1989; Seligman, Kamen & Nolen-Hoeksema, 1989) значительно расширился за счет фактов, которые слишком разнообразны и слишком сложны для простого обобщения, а тем более для определенных выводов об их теоретических и практических следствиях. Несмотря на это, несложно понять, почему как исследователи, так и практики стали ещё более убеждены в том, что психологические факторы вообще и стиль атрибуции или совладания с трудностями в частности имеют существенное значение для состояния здоровья, течения заболеваний и процесса выздоровления.
Источником этой убежденности послужила плодотворная работа Мартина Селигмана, Кристофера Питерсона и их коллег (383:) (Abramson, Garber & Seligman, 1978; Peterson С. & Seligman, 1984; Seligman, 1975), в которой состояние депрессии связывалось с чувством беспомощности и безнадежности, а также с определенным стилем атрибуции, относящим негативные переживания, результаты и жизненные обстоятельства на счет неконтролируемых личностных или ситуативных факторов. Кроме того, ощущение собственного бессилия и отсутствие контроля за ходом событий исследователи увязали не только с продолжительными негативными эмоциональными состояниями, но также и со стрессом, переживаемым во время работы и явлением «сгорания на работе» (Maslach, 1982), а также с ухудшением здоровья и повышением уровня смертности (Peterson С, Vaillant & Seligman, 1985).
В настоящее время существуют буквально сотни статей, документально подтверждающих наличие связи между субъективными представлениями о причинах заболевания и объективными показателями смертности, случаев выздоровления и приспособляемости к состоянию инвалидности. Различного рода заболевания (например, рак в сравнении с болезнями сердца) или травмы (изнасилование в сравнении с травмами спинного мозга), по-видимому, дают разные корреляции между атрибуциями и прогнозами выздоровления. Кроме того, необходимо проводить тщательное различие между разнообразными причинными атрибуциями (например, между виновностью в возникновении болезни или в нанесении травмы и ответственностью за последующее совладание с ней; между ожидаемой эффективностью потенциального лечения и ощущением эффективности собственного влияния на ситуацию). Однако тот факт, что страдающие от заболеваний или травм люди ищут в своем страдании смысл или по меньшей мере хоть какую-то упорядоченность, представляется все более очевидным (Taylor, 1983). Ясно и то, что восстановление ощущения собственной эффективности, ослабление чувства собственной незащищенности и уязвимости приносит людям пользу.
В данной области прикладной психологии большинство имеющихся данных представлено в виде корреляций, и поэтому очевидны некоторые проблемы с интерпретацией направлений причинно-следственных связей и прогнозированием результатов соответствующих воздействий (Rodin, 1986). Так, определенные стили атрибуции могут прямо или косвенно способствовать лучшему состоянию здоровья и лучшей приспособляемости. Однако, возможно, верно и обратное, а именно то, что хорошее состояние здоровья и приспособляемость могут способствовать усилению (384:) ощущений собственной эффективности. Возможен и третий вариант, когда параметры, отражающие личную компетентность, социально-экономические факторы или иные жизненные обстоятельства, могут оказывать одновременно влияние как на атрибуции, так и на состояние здоровья.
Пытаясь установить причинные влияния стиля атрибуции на состояние здоровья, исследователи проявили значительную решимость и изобретательность (см. Michela & Wood, 1986). Чтобы отделить причины от следствий, они использовали весьма изощренные методы статистического анализа (см. Peterson & Seligman, 1987). Были также изучены связи многочисленных физиологических опосредующих переменных, включая особенности функционирования нейроэндокринной и иммунной систем организма, с показателями стилей атрибуции и совладания с трудностями, а также с показателями результатов лечения (см. Ader, 1981; Cohen & Williamson, 1991).
В отличие от корреляционной информации данные экспериментов, основанных на манипулировании процессами атрибуции, накапливались медленнее. Однако некоторые интригующие намеки и выводы все же появились. Исследователи, занятые изучением пациентов домов престарелых (т.е. совокупности людей, особенно подверженных угрозе утраты личностной автономии и эффективности), сообщали об успехах в улучшении субъективных и объективных показателей физического состояния в результате простых, но теоретически обоснованных воздействий. Шульц (Schulz, 1976) добился подобных результатов, введя в обычный режим пациентов предсказуемое позитивное событие — регулярные посещения больных студентами колледжа. Лэнджер и Родин (Langer & Rodin, 1977) добились того же просто путем акцентирования уже и так доступных пациентам возможностей выбора и контроля.
Исследователям удалось также успешно воспользоваться методикой создания групп взаимопомощи (self-help groups), которые, как выяснилось, могут играть значительную роль в изменении разрушительных атрибуций онкологических больных, жертв изнасилований и аварий, а также других категорий людей, вынужденных иметь дело с проблемами и потерями катастрофического характера (см. Rodin, 1985). В этих группах пациенты начинают усматривать сходство своих собственных проблем и негативных реакций с проблемами и реакциями других пациентов, приходя к пониманию того, что это нормальный и даже уместный ответ на непосильный вызов со стороны ситуации, а не свидетельство личностной (385:) неадекватности (Cohen & McKay, 1984; Gottlieb, 1983; Lieberman et al., 1979; Singer & Lord, 1984; Wortman, 1983).
Подобная информация, исходящая от товарищей по несчастью, оказывается гораздо более ценной, чем популярные психологические интерпретации и советы, предлагаемые с самыми добрыми намерениями друзьями и членами семей («ты не должен сдерживать свой гнев», «ты должен победить эту болезнь», «ты должен перестать пребывать в трауре и продолжать жить»), В настоящее время имеются данные, что подобные группы психологической поддержки действительно очень значительно продлевают жизнь онкологическим больным, возможно, за счет снятия стресса, в результате чего у больных остается больше ресурсов для борьбы с физическим недугом (Spiegel, Bloom, Kraemer & Gottheil, 1988).
Хотя теория атрибуции сравнительно нова, мы вынуждены отметить, что её влияние в настоящее время широко распространено в американской психотерапии. Терапевты, ориентированные как на когнитивистский, так и на бихевиористский подход, в равной степени развивают у своих пациентов ощущение собственной эффективности. Получается, что современная литература по психотерапии, описывая процесс лечения и определяя причины его успешности, побуждает психотерапевтов отодвинуть свою роль на второй план, делая акцент на личной ответственности клиента.
Несмотря на пространность данной главы, мы более чем убеждены в том, что за рамками нашего рассмотрения осталось множество интересных и ценных случаев применения социальной психологии на практике — не только в затронутых нами на этих страницах сферах индустриальной психологии, образования и медицины, но и в области права, бизнеса, урегулирования конфликтов и международных отношений (см. Fisher, 1982; Oskamp, 1984). Тем не менее мы верим, что с помощью отобранного нами материала нам удалось подчеркнуть практическую полезность более общих теоретических идей и достижений, обсуждавшихся на протяжении этой книги. Мы хотели бы закончить ее, напомнив читателю о возможностях применения этих идей в повседневной жизни.
Мы полагаем, что центральные принципы социальной психологии и примеры их приложения к настоятельным проблемам (386:) реальной жизни могут послужить выработке своего рода интеллектуального катехизиса, способного направлять наши реакции на события, свидетелями которых мы являемся лично, а возможно даже, и на сообщения, получаемые нами из вторых рук. Этот катехизис предостерегает нас против построения скороспелых умозаключений о людях и о смысле их поведения. Вместо этого, сталкиваясь со словами и поступками, которые при первом рассмотрении свидетельствуют о величайшей глупости, продажности или добродетели (т.е. с поведением, предполагающим наличие исключительных личностных качеств любого рода), мы должны приказать себе сделать паузу и внимательно рассмотреть ситуацию. Каковы детали непосредственной ситуации, в которой поведение имеет место? Как интерпретирует ситуацию действующий в ней человек? Каков более широкий социальный контекст или социальная система, в которой действовали участники ситуации? Говоря более конкретно, какие объективные черты ситуации, субъективные интерпретации или соображения о напряженных системах могли бы позволить рассматривать исключительные, на первый взгляд, поступки как менее исключительные и более согласующиеся с тем, что подсказывает нам опыт наблюдения обычного поведения обычных людей (включая и нас самих)? Мы просто обязаны задаваться подобными вопросами, видя, как любимый нами человек делает глупый, на первый взгляд, выбор в сфере работы или человеческих отношений. Мы обязаны задаваться ими даже тогда, когда презираемый нами человек действует явно достойным презрения образом.
Социально-психологическая точка зрения требует от нас не только задавать конкретные и зачастую непопулярные вопросы, но и рассматривать предварительные, часто противоречащие друг другу «рабочие гипотезы». Столкнувшись с информацией о том, что отдельные индивиды или группы людей не реагируют на побуждения или другие, мощные, на первый взгляд, ситуационные факторы, мы всякий раз обязаны всерьез заподозрить, что имеющаяся у нас информация о той или иной ситуации ошибочна или неполна либо что нам не удалось адекватно оценить расхождение между нашим собственным видением ситуации и тем, какой она предстает в глазах участвующих в ней людей.
Когда же (что случается слишком часто) люди оказываются не в состоянии изменить старым привычкам перед лицом более чем убедительной необходимости это сделать, мы обязаны всеми силами противиться искушению отнести их неспособность измениться на счет свойственной им косности, глупости либо темных, (387:) низменных побуждений. Вместо этого мы обязаны более глубоко задуматься о динамике сил, служащих поддержанию статус кво. Мы должны рассмотреть неявные функции, выполняемые существующими способами поведения, равно как и препятствующие изменениям незримые силы. И наоборот, когда внешне незначительные события порождают значительные изменения в поведении, мы не должны чересчур поспешно или бездумно прибегать к характерологическим объяснениям подобной изменчивости. Вместо этого нам следует вновь обратиться к уже знакомым нам трем китам: к ускользающим из поля зрения деталям ситуации, к недооцененным различиям в интерпретации или субъективном смысле, и к нарушениям динамического равновесия социальных сил, которые, не будучи вполне нами осознаны, помогали до сих пор поддерживать статус кво.
Описанные нами более конкретные исследовательские результаты и теории могут служить дальнейшим руководством к действию. Последователи Курта Левина не перестают напоминать нам, что если добиться позитивных изменений индивидуального или коллективного поведения оказывается трудно, то мы должны задуматься о той роли, которую играют уже существующие групповые стандарты и другие сдерживающие силы, а также и о канальных факторах, которые можно было бы использовать для фасилитации и облегчения связи между позитивными аттитюдами или ценностями, с одной стороны, и позитивными поступками — с другой. Приверженцы теории диссонанса и самовосприятия продолжают напоминать нам о том, что если нашей целью является «интернализация», а не «внешнее подчинение», то, пытаясь осуществлять социальный контроль, мы должны быть сдержанны и умны, а иногда даже и непрямолинейны. Они открывают нам глаза на то, что отдавать ребенка в музыкальную школу лучше после, а не до того, как он сам попросит об этом, а для того, чтобы обеспечить выполнение работы, требуется не более чем «достаточное количество» угроз и побуждений. Они также учат нас не требовать от людей изменения стиля своего поведения, побуждая их вместо этого поступать в соответствии с наиболее позитивными аспектами их же собственных убеждений, ценностей и представлений о себе. Теоретики социального научения напоминают нам о потенциальной ценности (или об издержках) демонстрации людям, на которых мы хотим повлиять, конкретных социальных моделей. И что, возможно, наиболее важно, теоретики атрибуции призывают нас создавать ощущение владения ситуацией у тех, кто (388:) нуждается в нашем содействии, т.е. предлагать им помощь так, чтобы их ощущение собственной эффективности и самооценка не притуплялись, а наоборот, возрастали, придавая им мужества принять на себя ответственность за собственную судьбу.
Те принципы, которые были преподаны нам социальной психологией на протяжении последних 60 лет, имеют широчайшие социальные, политические, равно как и личностные следствия. Экономист и политолог Томас Сауэлл (Thomas Sowell, 1987) утверждал, что на протяжении столетий друг другу противостояли два противоположных взгляда на природу человека и общество. Он определяет эти взгляды как «ограниченный» и «неограниченный». «Ограниченный» взгляд предполагает, что человеческая природа и основные направления общественной жизни относительно фиксированы и с трудом поддаются изменению, что результаты намеренного вмешательства с целью достичь подобных изменений непредсказуемы и обычно включают непредвиденные негативные последствия, сводящие на нет либо перевешивающие эффект позитивных результатов. «Неограниченный» взгляд означает, что природа человека в высшей мере пластична и податлива и что мы знаем законы индивидуальной психики и социальных систем достаточно хорошо для того, чтобы быть в состоянии планировать социальные программы, способные привести к надежному улучшению условий человеческого существования. Нам представляется, что социальная психология достаточно ясно определяет свою позицию в данном вопросе, частично разделяя позицию приверженцев ограниченного, а частично — неограниченного взгляда на социальную реальность.
Приверженцы «ограниченного» взгляда, безусловно, правы в своем утверждении, что результаты целенаправленных социальных воздействий трудно предсказать. Правы они также и в определении причины этого, т.е. в том, что сегодняшнее состояние общественных наук не отвечает (мы пошли бы дальше, заявив, что, возможно, и никогда не будет отвечать) задаче предвидения последствий новых социальных проектов. Сейчас социальные психологи регулярно сталкиваются с тем, что было чрезвычайно редким явлением в течение всего XX в. — с возможностью систематически обнаруживать, что их предсказания о последствиях той или иной социальной ситуации были ошибочны. Занимаясь лабораторными исследованиями, в своих гипотезах мы гораздо чаще бываем безнадежно неправы, чем бесспорно правы, и быть правыми наполовину уже представляется нам неким достижением. Когда же (389:) мы перемещаемся из лабораторий в условия прикладного исследования, список наших достижений отнюдь не пополняется, а если вообще претерпевает изменения, то в худшую сторону.
Вместе с тем к настоящему времени накоплено достаточно свидетельств, чтобы присоединиться к «неограниченному» взгляду на вопрос о достижимости благотворных последствий социальных программ. В данной главе мы привели лишь небольшую выборку из множества успешных социальных проектов, предпринятых социальными исследователями. И хотя мы не можем быть заранее уверены ни в успехе любой отдельно взятой программы, ни даже в том направлении, которое она может принять, к настоящему времени мы знаем, что вмешательство в чью-либо несчастную жизнь или в нарушенные социальные процессы зачастую может увенчаться счастливым исходом. Давшиеся с трудом выводы социальной психологии — о значении канальных факторов, референтных групп, атрибуции собственной эффективности и ответственности, а также тонкой динамики взаимно уравновешенных сил, действующих в когнитивных и социальных системах — составляют репертуар стратегий, которые можно использовать в дополнение к здравому смыслу при планировании подобных проектов. Как красноречиво заявлял Доналд Кэмпбелл (Donald Campbell, 1969) в своей работе, весьма уместно озаглавленной «Реформы как эксперименты», до тех пор, пока новые социальные программы будут осуществляться в духе эксперимента, пока будут сохраняться серьезные намерения систематически оценивать их эффективность, выполняемая нами роль социальных инженеров будет постоянно необходима. Маятник общественного мнения, несомненно, качнулся слишком далеко в сторону противления подобным экспериментам. На самом деле в силу того, что сегодня перед нами стоят проблемы последнего десятилетия XX в. и следующего тысячелетия, общество испытывает беспрецедентную потребность в социальных исследователях. Пройдя должное очищение опытом, не спешащая высказывать самоуверенные предсказания или давать необдуманные обещания, наша наука оснащена теоретическим и методологическим инструментарием, способным сделать жизнь богаче и полнее.