В России не принято публично говорить о боли. Как часто, услышав от случайного собеседника о болезни, люди начинают отмахиваться, словно боятся заразиться -- ой, не грузите меня своими проблемами! Тема рака, инвалидности, уродства по-прежнему табуирована, люди собирают деньги на помощь, но это часто лишь средство откупиться от чужой боли, магический заговор. Разговор о травме идет лишь в очень узких кругах родных и друзей или вообще переживается в одиночестве.
Точно так же у нас не проговорен опыт коллективной травмы ХХ века, революции, голода, ГУЛага, войны, эвакуации, лишений. У меня в семье дед сидел 17 лет в лагерях, прадед с другой стороны расстрелян -- но я, к стыду своему, знаю только факты, семейное предание не сохранило историй о допросах, арестах, возможно, пытках, о том, как узнали о расстреле, что было после. Я думаю, это норма в большинстве семей, о страшном не говорили, чтобы скорее забыть.
В России в этом смысле девственное, детское сознание -- до рациональности, рефлексии, критики. Первобытный синкретизм, магия: сколько раз я это слышал: "на себе не показывай", "не говори о болезни, накликаешь". Даже само слово "рак" у нас тубуировано: "у него онкология" или "нехорошая болезнь". Так же и о войне и государственном терроре -- память репрессирована, историческая амнезия, о которой писал еще Чаадаев. Наш государственный миф, семейные истории и индивидуальный опыт построены вокруг огромных пустот, табуированных лакун, минных полей, мы ходим по безопасным дорожкам заученных нарративов, по общим местам фраз "было сложное время".
Это я к тому, что нынешние вопли ватной публики (с удовольствием повторю: ватной!) по поводу Светланы Алексиевич свидетельствуют, что она-таки попала иглой в самую сердцевину, в больное место. Дело совсем не в политике, не в придуманной русофобии, не в конструированной оппозиции "мы и они", Россия и Запад, а в психологии -- она говорит о том, о чем у нас не принято, разрушает речевой этикет, а это преступление пострашнее "клеветы". Война, Афган, Чернобыль, изломанные судьбы -- все это вспыхивает на страницах газет и моментально забывается обществом, откладывается в придонный ил боли. Как и сегодня -- судьбы псковских десантников, бурятских танкистов или пленных спецназовцев, которые волнуют, кажется, одну только "Новую Газету". Мы не умеем говорить о боли, травме, своих перенесенных страданиях -- а уж тем более о страданиях, которые мы причинили другим: где фильмы и книги о чеченцах и афганцах, об убитых Россией украинцах? Герман Садулаев, начавший с очерков чеченской боли, теперь самозабвенно лобызает российский имперский сапог. И поэтому опыт Алексиевич для России -- это не столько политика, сколько сеанс терапии, попытка научить общество слушать и говорить о боли. "Иди и смотри" -- как сказали в свое время Климов и Адамович, а до них -- свидетели Апокалипсиса.
(PS Отдельный вопрос -- белорусский контекст Алексиевич, ее очевидное родство с Быковым и Адамовичем. Нация, привычно "терпящая" в жерновах большой истории, научилась говорить о боли гораздо лучше русских, чье сознание затмил имперский морок, от Пушкина до Бродского).