Все они описывают советскую реальность как бесчеловечную и враждебную. В их глазах любой, кто способен ее принять, — трус, глупец или безумец. Он достоен только ненависти или презрения.

Чудаков дает своей книге подзаголовок «роман-идиллия». Он любит свое детство — ведь большинство людей любят свое детство — и поэтому пишет о нем почти что с прустовской ностальгией.

Но как настоящий писатель он описывает не свою идиллическую фантазию, а ту реальность, в которой жил. Ту самую бесчеловечную реальность, принять которую казалось невозможным Надежде Мандельштам или Лидии Чуковской.

Оказалось, ее можно не только принять — ее можно полюбить. Именно этот любящий взгляд делает книгу Чудакова настолько востребованной и популярной: любой читатель, выросший в советское время, находит в этом романе что-то созвучное своим воспоминаниям. 

ДА, ГОВОРИТ СЕБЕ ЧИТАТЕЛЬ, МЫ ЖИЛИ В ТРУДНОЕ, СТРАШНОЕ ВРЕМЯ, НО КАКИЕ БЫЛИ ЛЮДИ! КАК ОНИ УМЕЛИ ВЫЖИВАТЬ! КАК ОНИ ТРУДИЛИСЬ! КАК ПОДДЕРЖИВАЛИ ДРУГ ДРУГА!

По большому счету Чудаков находит компромисс между официозным восторженным описанием счастливого советского детства и диссидентским восприятием СССР как чудовищной исторической ошибки — и благодаря этому предлагает русскому читателю тот взгляд на историю ХХ века, которого не смогли предложить ему в девяностые: пусть эпоха была бесчеловечной, но отдельные люди могли прожить ее достойно и честно, не будучи ни борцами (как Солженицын или Ахматова), ни жертвами (как герои Шаламова).

Подобного подхода остро недоставало не только русской литературе, но и русскому обществу — и такие книги, как роман Чудакова или воспоминания Лунгиной, выполнили в XXI веке ту работу, которую не смогли сделать идеологи и историки в 90-е. Хочется добавить, что если бы эта работа была сделана вовремя, то мы, возможно, могли бы избежать «старых песен о главном», чудовищной моды на советское и нынешней реставрации кремлевского имперства. Если бы я прочитал роман 15 лет назад, я бы приветствовал его как первый набросок к подлинной истории России ХХ века — потому что в отличие от того, что предлагает нам сегодня официальная версия советской истории, Чудаков не занят ни «оправданием» советской власти, ни обоснованием легитимности власти нынешней: он пишет ностальгический роман-идиллию.

Его книга оказывается романом-идиллией прежде всего потому, что это — роман о любви.

Роман о любви деда и бабки, отца и матери. Любви друг к другу и к Антону. И, конечно, о любви автора к тем людям, с которыми он прожил свое детство, — именно эта любовь наполняет книгу тем теплым светом и мягким юмором, за который ее ценят многие читатели.

К СОЖАЛЕНИЮ, Я ПРОЧИТАЛ ЭТОТ РОМАН СЕГОДНЯ, И ПОТОМУ ЭМОЦИОНАЛЬНО Я НЕ МОГУ С ЭТИМИ ЧИТАТЕЛЯМИ СОЛИДАРИЗИРОВАТЬСЯ.

Чудаков предполагает, что советское навсегда осталось в прошлом, — последние несколько лет мы видим, как оно норовит вернуться ожившим мертвецом, лишенным даже ностальгически-привлекательных черт, памятных автору.

Впрочем, автору ли? Мне кажется, Чудаков неслучайно дал рассказчику другое имя и немного отличающуюся биографию — перескакивая с первого лица на третье, он словно намекает, что его взгляды не всегда совпадают со взглядами Антона. Как бы ни любил свое детство повествователь Антон, писатель Чудаков оставляет последнее слово за его дедом, главным героем книги. В последней главе он предельно честно описывает взгляды деда на мир, где ему довелось жить:

Дед знал два мира. Первый — его молодости и зрелости. Он был устроен просто и понятно: человек работал, соответственно получал за свой труд и мог купить себе жилье, вещь, еду без списков, талонов, карточек, очередей. Этот предметный мир исчез, но дед научился воссоздавать его подобие знанием, изобретательностью и невероятным напряжением сил своих и семьи, потому что законов рождения и жизни вещей и растений не в состоянии изменить никакая революция. Но она может переделать нематериальный человеческий мир, и она это сделала. Рухнула система предустановленной иерархии ценностей, страна многовековой истории начала жить по нормам, недавно изобретенным; законом стало то, что раньше называли беззаконием. Но старый мир сохранился в его душе, и новый не затронул ее. Старый мир ощущался им как более реальный, дед продолжал каждодневный диалог с его духовными и светскими писателями, со своими семинарскими наставниками, с друзьями, отцом, братьями, хотя никого из них не видел больше никогда. Ирреальным был для него мир новый — он не мог постичь ни разумом, ни чувством, каким образом все это могло родиться и столь быстро укрепиться.

Я никогда не испытывал ностальгии по дореволюционной России — вероятно, потому, что в моей семье почти не сохранилось о ней воспоминаний. Но художественная сила книги Чудакова так велика, что мир девятисотых годов в самом деле начинает казаться более настоящим, чем ирреальный мир советской жизни, который я вполне застал и хорошо помню.

Какой бы роман-идиллию ни задумывал автор, у него все равно получилась страшная книга о том, как нормальный, настоящий мир был уничтожен и замещен каким-то бессмысленным и жестоким мороком, садистской фантазией. И книга тем страшней, что нет никаких сомнений: рассказчик от чистого сердца повествует об идиллии — и только в самом конце слово получает его отец, который отвечает на «ностальгические восторги» по поводу натурального хозяйства:

— Работали как проклятые день и ночь. Сельскохозяйственный вековой цикл. У тебя экзамены или надо готовить новый для тебя предмет. Или завтра лекция по международному положению. А тут надо посадить или выкопать картошку — уйдет под снег, будем зимой зубами щелкать. Приехали заочники, сессия — а тебе позарез нужно на покос, трава перестаивается, не дай бог начнутся дожди… А зимой? Развести и наточить пилу, переставить шпильки-баклуши, растягивающие телячью шкуру, сдирать мездру с той же шкуры, подвинтить ослабнувший пресс для свеклы… Рабство! И все равно было голодновато.

Читая книгу Чудакова, я все время ловил себя на том, что спрашиваю себя: Господи, за что все эти люди жили такую страшную жизнь? За что миллионам русских людей голод, раскулачивание, лагеря, война (а дальше — и все то, что застал уже я сам: пустые прилавки восьмидесятых, беспредел девяностых)? Они же были неплохие люди, не хуже других; герои Чудакова — так даже хорошие: не совершали подлостей, не предавали, по мере сил не давали лжи захватить свой разум, — так за что они прожили всю жизнь в этом аду? Почему дед Антона перед смертью должен был говорить жене: «Прости меня. Я обещал тебе счастье, покой, довольство, а дал бедность, беспокойство и изнурительный труд. Я думал, что могу предложить тебе хорошую жизнь, потому что был молод, потому что многое умел, потому что был силен».

ЭТО КНИГА О ЛЮДЯХ, У КОТОРЫХ НЕ ПРОСТО ОТОБРАЛИ САД, ДОМ, ОТЦА, БРАТЬЕВ, — У НИХ ОТНЯЛИ РОССИЮ. ИХ БРОСИЛИ ЖИТЬ В БЕССМЫСЛЕННОМ, БЕСПОЩАДНОМ АДУ.

И самое страшное в книге Чудакова — то, что рассказчик любит этот ад: потому что это мир его детства, мир, в котором жили папа и мама, дед и бабка, школьные друзья и любимые женщины. Мир, в котором все еще были живы — а потом все они умерли, как мы знаем из названия последней главы (Чудаков, кстати, хотел назвать роман «И все они умерли» — жаль, что не назвал).

Возможно, сам того не желая, Чудаков сказал последнюю страшную правду о советском времени — ту, о которой не задумывались ни Солженицын, ни Шаламов, ту, к которой только подступался Оруэлл.

Человек способен полюбить даже чудовищный мир нищеты и несправедливости. Этот человек может не быть ни трусом, ни глупцом, ни предателем. Для этой любви не нужно ни 101 комнаты, ни пыток.

Просто человеку свойственно любить то, что его окружает, — ведь иначе жизнь становится невыносимой.

Можно полюбить даже ад, если в нем ты встретишь хороших, близких тебе людей.

Александр Чудаков написал книгу о своих близких, о хороших людях, проживших почти всю свою жизнь в аду. Некоторые из них знали об этом, другие — догадывались, но никому из них не было дано выбора, никому из них не протянули ни волоска, ни луковички, чтобы выбраться наружу из этого адского мира.

И ПОЭТОМУ МНОГИМ ИЗ НИХ ПРИШЛОСЬ ЭТОТ МИР ПОЛЮБИТЬ — И МНОГИЕ ЧИТАТЕЛИ ЧУДАКОВА ДО СИХ ПОР РАЗДЕЛЯЮТ ЭТУ ЛЮБОВЬ.

Я могу этот мир только ненавидеть, ненавидеть той самой детской ненавистью, которую почти забыл за последние тридцать лет, — но когда история советского периода будет написана заново, нужно не упустить в ней этого: миллионы людей вынуждены были полюбить ту жизнь, которой они жили, — для них это был единственный способ спастись. И потому эта история должна быть написана с тем же пониманием, с тем же уважением к этим людям, с каким написал свой роман Александр Чудаков.