О «великой русской литературе»

Сложность почти любого разговора по теме в том, что это разговоры не о литературе как таковой. «Великая русская литература» — это разменная монета в идеологической войне, где линия фронта проходит совсем не там где мы привыкли, не между патриотической ватой и протестом.

Подтверждения величия звучат как оправдательный приговор России. Опровержения — как обвинительный приговор.

И чтобы разглядеть сам предмет, нужно хотя бы на время разорвать его связь с идеологическими ангажементами.

Любая культуросозидающая активность, и литература не исключение, строится вокруг осознанной вопросительности. Как ее формулирование, как ее развитие, как попытка ответа.<\p>

Сложность и эпистемная направленность вопросов культуры, прямо связана с этапом ее развития.

И мы легко можем увидеть, что собственно русская культура России 18-19 веков, и близко не подошла к тому что бы самостоятельно порождать вопросы о человеке. Если представить что предшествующее литературному расцвету, 18 столетие Россия провела бы в строгой изоляции, то все доступные и аутентичные её культурному состоянию формы литературного творчества, ограничивались бы мифологической тематикой: утопии о граде Китеже и других презентациях «золотого века», былинах о чудо богатырях сравнимых по смертоносности со стихиями, и путешествиях в чудо: «за три моря», «за золотым руном», «за тридевять земель».

Культура вопрошания о человеке, возникла, развивалась и приобрела известный нам уровень сложности — исключительно в европейской культуре. Ее вехи: это Данте и Шекспир, Сервантес и Мольер и Монтень и Вольтер... Суть трансформации культуры сознания, и ее отражения в литературе здесь в том, что среди ярких и красочных описаний событий, все больше внимания уделяется переживаниям героев. А потом, когда внимание к реакциям и их значения для субъекта повествования, занимает законное место в культуре, они перестают нуждаться в ярких обертках из внешних событий, и порождают литературу о личности, о человеке в декорациях обыденной жизни.

Вот вся эта тематика состоящая из целого комплекса особого вопрошания, никак не следует из реальности собственно русской культуры. Не порождается и не может ее порождаться, пусть даже в по-особому акцентированном виде. Вся вопросительность о человеке, лежащая в корне любого произведения «великой русской литературы» заимствована извне, из культуры западного мира. Заимствована через образование, через воспитание в том особом кластере русского мира, который правильнее называть европейской колонией в России.<\p>

Приобретает забавное звучание, известная тема школьной программы: «Евгений Онегин как энциклопедия русской жизни». С той же обоснованностью, можно было бы назвать описание жизни североамериканских колонистов, энциклопедией жизни местных аборигенов.

Все вышесказанное, никак не унижает сами литературные артефакты, ни их величие (когда есть), ни их уникальность. Но оно отчетливо показывает, что Россия не выступает в роли их родной матери, порождающей культурной причины. И даже будучи признаны самыми великими образцами литературы в мире, они своим существованием, ни на иоту не оправдывают существование России в ее целостной особости: особого типа социальной организации, особых отношениях между людьми, особого отношения к власти и т. п.

Роль России в итоговом виде литературных произведений, имеет две наиболее общих тенденции.

Одна из них — это роль среды, в которой ответы на заимствованную вопросительность западной культуры, практически не возможны, предельно трагичны. Попытки отвечать на вопросы, ответы на которые в данной культурной реальности невозможны, по своему, но совершенно отчетливо заметны в творчестве Гоголя и Достоевского, Чехова и Платонова. Но предельную обнаженность обретают в рассказах Шаламова. Вряд ли у кого нибудь хватит совести утверждать, что культурный акт их создания оправдывает условия сделавшие его возможным. Хотя безусловно, уровень ада вскрываемый его творчеством, оказывается возможным исключительно в России и благодаря России. Даже с казалось бы не менее трагичными произведениями о фашистских концлагерях, они не могут сопоставляться на равных. При всех ужасных подробностях гибели людей в третьем рейхе, это в целом свидетельства о ужасающих обстоятельствах в которые попадают люди. Шаламов — это ад человеческой души, обнаженной ужасающими обстоятельствами. Да уникально абсолютно и недостижимо никак иначе. Но может быть и не стоило бы? А?

Вторая — бессознательная установка на поиск корней своей вопросительности в своей русской культуре и истории. Более даже в философии чем в литературе, она порождает феномен фантомной причины: никак неопределимый и неописуемый русский дух, безвидными путями обращающий мысли авторов к вопросам, к которым лишь через длительные усилия и труд многих смогла подобраться европейская культура. Существование этого фантома, не опирается на хоть какие-то объективные факты или обстоятельства, но постулируется из необходимости обосновать культурную тематику из местной почвы. Не дать «культуре России» осознать свою сущностную враждебность самой России. Естественную враждебность культуры к дикости, утверждаемой как основа аутентичности.

Этот неосознаваемое, но мучительное противоречие, отзвук которого можно найти в творчестве почти любого русского автора — и порождает впечатление психической болезненности, сопровождающее образ Русской литературы в целом.

Когда та или иная идеологическая партия, дает свою оценку феномену «великой русской литературы», она выбирает в качестве примеров то, что лучшим образом подтверждает ее позицию. Но на самом деле в Русской литературе есть всё. Она действительно несет в себе признаки неполноценности, по сравнению с аналогами «проросшими» на здоровой почве. Просто потому что в отсутствии в окружающей жизни, некоторых характерных для уровня культурного вопрошания, «материалов» - она не может воплотить в себе часть феноменов, без этих «материалов» невоплощаемых.

Она действительно, во многих отношениях обычный инвариант литературы вопрошания о человеке рассматриваемого хронотопа. Особенно заметно это на примерах тех авторов, которые стремились в своих произведениях ограничиться средой колонизаторов. Например, тот же Пушкин, или Толстой. И тогда недостаточность культурного «материала», становится почти незаметна, не бросается в глаза.

Она действительно уникальная и неповторимая. Ну об этом на примере Шаламова мы уже говорили.

Поэтому друзья, относитесь к русской или «Великой Русской Литературе» как вам угодно. Хотите не любите за известную болезненность, хотите восхищайтесь и преклоняйтесь перед гением того или иного автора. Любое отношение будет обоснованным. Но в любом случае, русская литература не может быть ни оправданием для России, ни аргументом ее необходимости. Источником позитивной уникальности культуры.

всего слов - 937