Что такое «теория»? Надо полагать, что для современной науки этот вопрос не представляет особой сложности. Большинство исследователей понимают теорию как совокупность суждений о некотором предмете, связанных между собой таким образом, что лишь небольшое число этих суждений имеет фундаментальный характер, тогда как большая их часть выводится из первых. Чем меньше число исходных принципов по отношению к производным, тем совершеннее считается теория. Истинная состоятельность теории определяется тем, насколько производные суждения соответствуют реальным фактам. В случае противоречий между опытом и теорией эти суждения следует пересмотреть. Либо учёный при наблюдении допустил ошибку, либо сами принципы теории несовершенны. Следовательно, по отношению к фактам теория всегда остается только гипотезой. Если в ходе работы с материалом в теории обнаруживаются слабые места, нужно быть готовым изменить её. Теория — это накопленные знания, облеченные в форму, которая позволяет использовать эти знания для наиболее достоверного описания фактов. Пуанкаре сравнивает науку с библиотекой, которая должна постоянно пополняться. Экспериментальная физика подобна библиотекарю, который следит за новыми поступлениями, то есть обогащает знание, поставляя новый материал. Математическая физика — естественнонаучная теория в самом строгом смысле этого слова — должна вести каталог; ведь без каталога невозможно получить доступ к богатым запасникам библиотеки. «Итак, вот в чем значение математической физики. Она должна руководить обобщением, руководить так, чтобы от этого увеличивалась производительность науки»[1]. Основной целью любой теории является создание универсальной системы науки. Она не ограничена больше каким-либо конкретным предметом, но применима к любым возможным объектам. Строгое разделение наук снято (ist aufgehoben) вследствие того, что принципы для конкретных областей научного знания выводятся из одних и тех же фундаментальных предпосылок. Концептуальный аппарат, разработанный для анализа неживой природы, также служит для классификации живой природы; любой, кто однажды освоил его использование, а именно: правила деривации, символы, процесс соотнесения производных суждений с наблюдаемыми фактами, может использовать этот аппарат в любой момент времени. Впрочем, мы всё ещё далеки от такого состояния.

Таково, в целом, общепризнанное представление о том, что такое теория. Можно предположить, что оно уходит своими корнями к истокам философии Нового времени. Третья максима научного метода Декарта представляет собой решение «располагать свои мысли в определенном порядке, начиная с предметов простейших и легко познаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном ходе вещей не предшествуют друг другу»[2]. Выведение сложных суждений из простых в том виде, в котором оно используется в математике, применяется ко всем наукам. Мир упорядочивается посредством дедуктивного хода мысли. «Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми геометры обычно пользуются, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне возможность представить себе, что и все вещи, которые могут стать для людей предметом знания, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если воздерживаться от того, чтобы принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда соблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть»[3].

В зависимости от философской картины мира, которой придерживается логик, наиболее общие суждения, с которых начинается дедукция, рассматриваются как суждения, основанные на опыте: индукция (по Джону Стюарту Миллю), интеллектуальная интуиция в традициях рационалистических и феноменологических течений), или как произвольные постулаты в современной аксиоматике). В наиболее разработанной логике современности, представленной в «Логических исследованиях» Гуссерля, теория определяется как «закрытая система суждений для науки в целом»[4]. Теория в наиболее полном смысле представляет собой «определенную тотальность суждений, происходящих тем или иным образом из теоретической работы, в систематическом порядке, благодаря которому некоторая тотальность объектов получает определение»[5]. Основное требование, которому должна соответствовать любая теоретическая система, состоит в том, что все ее части должны быть соединены друг с другом гладко и непротиворечиво. По мнению Вейля, необходимыми условиями подобной гармонии являются отсутствие внутренних противоречий, а также избыточных, чисто догматических элементов, которые не влияют на наблюдаемые явления[6].

Если в традиционном понимании теории и обнаруживается некоторая тенденция, то она состоит в её тяготении к чисто математической системе символов. В качестве элементов теории, компонентов выводов и суждений, всё реже фигурируют названия объектов, данных через опыт, и появляется всё больше математических символов. Даже логические операции сами по себе уже настолько рационализированы, что по меньшей мере в крупных областях естественной науки создание теории стало вопросом математических построений.

Науки о человеке и обществе пытались последовать примеру естественных наук, которые добились столь выдающихся успехов. Между школами общественных наук, преимущественно ориентированных на изучение фактов, и тех, которые больше сосредоточены на принципах, существуют различия, напрямую не связанные с концепцией теории как таковой. Скрупулезный сбор фактов во всех дисциплинах, изучающих общественную жизнь, накопление огромного количества деталей, связанных с теми или иными проблемами, эмпирические исследования, проводимые с использованием опросников или других средств, являются основным видом научной деятельности, особенно в англосаксонских университетах со времен Спенсера. В итоге все это сводится к модели, по внешним признакам напоминающей жизнь общества, подчиненного способам промышленного производства. Надо полагать, что подобный подход сильно отличается от методов кабинетного учёного, который формулирует абстрактные принципы и производит анализ основополагающих понятий, что свойственно, например, одному из направлений немецкой социологии. И всё-таки это не предполагает структурного различия в способах мышления. На поздних этапах развития современного общества так называемые «науки о духе» обладают так или иначе только колеблющейся рыночной стоимостью. Они вынуждены пытаться подражать более благополучным естественным наукам, практическая ценность которых не вызывает вопросов.

Действительно, совершенно очевидно, что различные социологические школы придерживаются одного и того же понимания теории, то есть понимают её так же как теорию в естественных науках. Социологи-эмпирики видят в полной мере разработанную теорию так же как теоретики. Первые в самом деле убеждены, что перед лицом сложности социальных проблем и текущего состояния науки работу над общими принципами надо оценивать как праздное и бесполезное занятие. И если уж заниматься теоретической работой, то вести ее нужно, постоянно обращаясь к материалу; в ближайшем будущем о теоретических построениях общего характера не может быть и речи. Эти учёные склонны использовать точные формулировки и математические методы, что больше всего соответствует вышеизложенному пониманию теории. Им претит не столько теория как таковая, сколько те теории, которые люди, не имеющие непосредственного отношения к экспериментальной науке, берут из головы. Различия между общностью и обществом (Тённис), между механической и органической солидарностью (Дюркгейм), культурой и цивилизацией (А.Вебер) как основными формами человеческого объединения (Vergesellschaftung) тот час же обнаруживают свою проблематичность, если пробовать применить их к конкретным проблемам. Утверждается, что на современной стадии развития исследований социология должна встать на путь кропотливой работы по описанию социальных явлений и их дальнейшего детального сравнения, на основе чего она могла бы в конечном итоге сформулировать общие принципы.

Таким образом, верные своим традициям эмпирики должны заключить, что только доведенная до своего завершения индукция может предоставить основополагающие суждения для теории и что этот процесс ещё очень далек от завершения. Противники такого подхода заявляют о своем праве использовать другие методы, в меньшей степени зависящие от последних достижений в методике сбора данных, и в большей степени связанных с созданием исходных категорий и сущностных суждений. Дюркгейм, например, может сам часто соглашаться с основными принципами эмпирической школы, но, говоря о них, стремится ограничить процесс индукции. По его словам, невозможно классифицировать социальные явления на основе эмпирической инвентаризации. Более того, вопреки ожиданиям, исследования мало упрощают процесс создания классификации. «Ведь её [индукции] роль и состоит в том, чтобы дать нам в руки ориентиры, с которыми мы могли бы связывать другие наблюдения, отличные от тех, которые сами послужили ориентирами. Но для этого нужно, чтобы данная классификация была построена не из полного списка всех индивидуальных признаков, а на основе небольшого, тщательно отобранного их числа… Она избавит наблюдателя от многих хлопот, указывая ему дорогу… Мы должны, стало быть, выбрать для нашей классификации наиболее существенные признаки…»[7]

Впрочем, способ выведения основных принципов, будь то метод отбора, интуиция или простое утверждение, никак не сказывается на их функционировании в идеальной теоретической системе. Ведь учёный непременно должен применять свои более или менее общие суждения в качестве гипотез к вновь обнаруженным фактам. Более того, феноменологически ориентированный социолог будет утверждать, что с момента доказательства фундаментального закона каждый конкретный случай будет, без всякого сомнения, его иллюстрировать. И всё-таки поистине гипотетический характер фундаментального закона становится очевидным, как только встает вопрос о том, с чем именно мы имеем дело в каждом конкретном случае — с сущностью, подпадающей под наш закон, или с сущностью, с ним связанной; что перед нами — плохой пример одного типа или хороший пример другого типа. Таким образом, с одной стороны всегда находится теоретически сформулированное знание, а с другой — подлежащие соответствующей классификации факты. Подобная классификация, такое установление связи между простым восприятием или подтверждением факта и понятийной структурой нашего знания называется теоретическим объяснением.

В наши цели не входит подробное обсуждение различных видов классификации. Достаточно кратко описать, как традиционно понимаемая теория подходит к объяснению исторических событий. Спор между Эдуардом Мейером и Максом Вебером наглядно раскрывает эту проблему. Мейер считал праздным и неразрешимым вопрос о том, состоялись бы начатые определенными историческими персонажами войны, даже если эти персонажи не пришли бы к определенным решениям. Вебер, напротив, хотел указать на то, что в этом случае никакое историческое объяснение не было бы возможным. Он разработал так называемую «теорию объективной возможности», взяв за основу идеи физиолога фон Криса и таких авторов в сфере юриспруденции и политэкономии, как Меркель, Лифман и Радбрух. Для Вебера объяснения историка, так же, как эксперта в уголовном праве, основываются не на наиболее полном перечислении всех относящихся к делу обстоятельств, но на установлении связи между значимыми для исторической непрерывности элементами события и имеющими определяющее значение случайностями. Таким образом, например, мнение о том, что причиной войны стала целенаправленно проводимая государственным деятелем политика, логически подразумевает, что если бы этой политики не существовало, другими были бы и последствия. В данном случае правила опыта являются не более, чем способами сформулировать наше знание относительно экономических, социальных и психологических взаимосвязей. 

С их помощью мы восстанавливаем вероятный ход событий, совершая переход от события как такового к объяснению[8]. Следовательно, мы имеем дело с условными суждениями применительно к данной ситуации. Если даны условия a, b, с, и d, ожидается, что произойдет событие q; если условие d отсутствует, то последует событие r; если добавить условие g, произойдет событие s, и так далее. Такого рода выкладки являются логическим аппаратом истории в той же мере, что и естественной науки. На деле, именно так работает теория в её традиционном понимании.

Стало быть, то, что учёные из различных областей считают сутью теории, в действительности соответствует их непосредственным задачам. Обращение как к физической природе, так и к определённым экономическим и социальным механизмам в одинаковой степени требует сбора корпуса знаний в соответствии с упорядоченным набором гипотез. Технологический прогресс буржуазного периода неразрывно связан с этой функцией научной деятельности. С одной стороны, такой подход сделал факты полезными для того типа научного знания, который будет иметь практическое применение в конкретных условиях, а с другой, сделал возможным использование уже имеющихся знаний. Бесспорно, подобная работа представляет собой момент в непрерывной трансформации и развитии материальных основ общества. Однако такое понимание теории было возведено в абсолют, будто бы оно было основано на внутренней природе самого знания или объяснялось внеисторически, превратившись тем самым в овеществлённую идеологическую категорию.
Как полезность вновь обнаруженных фактических связей для обновления существующих знаний, так и применение этого знания к фактам следует не из чисто логических или методологических предпосылок, но могут быть понятыми только в контексте реальных социальных процессов. Когда открытие приводит к реструктурированию существующих идей, это не происходит лишь из логических соображений, или, в частности, из-за противоречий между открытием и конкретными элементами существующих взглядов. Если бы проблема состояла только в этом, всегда можно было бы выдвинуть новую гипотезу и благодаря этому избежать полного пересмотра теории. Тот факт, что новые взгляды одерживают верх, объясняется новыми историческими условиями, даже если сам учёный стремится изменить свои взгляды только в силу имманентных мотивов. Современные теоретики знания не отрицают важность исторических условий, хотя и считают, что ненаучные факторы, оказывающие наибольшее влияние — это в первую очередь гений или случайность, а не социальные условия.

Например, в XVII веке человечество приступило к решению проблем, с которыми не справилась традиционная астрономия, не при помощи дополнительных конструкций, как это делалось ранее, но через замену старой системы системой Коперника. Это изменение произошло не только из-за логических качеств коперниковской теории (например, её большей простоты). И если такие качества были восприняты как достоинства, то этот факт сам по себе указывает на фундаментальные характеристики социальной практики рассматриваемой эпохи. Более того, тот факт, что с этого момента коперниканская система, о которой практически не упоминается в XVI веке, становится революционной силой представляет собой лишь часть более масштабных исторических процессов, которые привели к господству механистического мышления[9].

Тем не менее, влияние сложившейся социальной ситуации на изменения в научных структурах не ограничивается фундаментальными теориями, подобными системе Коперника. Ему ничуть не менее подвержены конкретные исследовательские проблемы, возникающие в повседневной жизни. Руководствуясь одной лишь логикой, мы никогда не сможем решить, является ли открытие новых разновидностей явлений в конкретных областях неорганической или органической природы, будь то в химической лаборатории или палеонтологическом исследовании, поводом для изменения ранее принятых классификаций или разработки новых. В подобном случае теоретики знания, как правило, руководствуются понятием целесообразности, которое лишь на первый взгляд имманентно их науке. Вводятся ли новые определения и как именно, зависит на самом деле как раз не только от простоты и логичности системы, но среди прочего и от целей и направления исследования, которые нельзя ни объяснить, ни понять из них самих. 

Влияние объекта на теорию, а также применения теории к объекту — это не только внутринаучный, но и социальный процесс. Соотнесение гипотез с реальными фактами происходит, в конечном счете, не в голове ученого, а в промышленности. Законы, в соответствие с которыми каменноугольная смола при определенных условиях изменяет цвет, а нитроглицерин, селитра и другие материалы обладают большой взрывной мощностью, представляют собой накопленные знания, которые применяются в реальной ситуации на крупных промышленных предприятиях. 

Представляется, что среди различных философских школ именно позитивисты и прагматисты уделяют наибольшее внимание взаимосвязи между теоретической работой и социальным жизненным процессом. Эти школы рассматривают предсказуемость и полезность результатов как научную задачу. В действительности подобная целеустремленность, вера в социальную значимость своей профессии оказываются, однако, личным делом ученого. Он может с таким же успехом верить в независимое, «надсоциальное», свободно парящее знание, как и в ценность его предмета для общества: столь противоположные интерпретации по крайней мере не влияют на фактическую деятельность ученого. Он и его наука встроены в общественную машину; достижения ученого — один из факторов самосохранения и воспроизводства существующего порядка вещей, какие бы красивые слова он ни использовал для определения своей деятельности. Ожидается, что знания ученого и результаты его работы будут соответствовать только своему «понятию», то есть они должны представлять собой теорию в её вышеописанном понимании. В условиях общественного разделения труда роль ученого состоит в том, чтобы интегрировать факты в понятийные системы и постоянно обновлять последние так, чтобы он сам и все, кто использует эти знания, располагали наибольшим возможным количеством фактов. Смысл научного эксперимента заключается в том, чтобы, установив факты, вписать их в принятую на сегодняшний день теорию. Фактический материал поступает извне, а наука следит за тем, чтобы подбирать формулировки, которые были бы ясными и понятными, позволяя человеку тем самым применять полученные знания по своему усмотрению. Получение, трансформация и рационализация фактического знания — это особая форма самопроизвольности ученого, его теоретическая деятельность: будь то максимально детальное рассмотрение предмета, как это делается в истории и дескриптивных направлениях других специализированных дисциплин, или синтез массивов данных и выработка общих законов, как это делается в физике. Нет ничего более естественного для ученого, чем дуализм мышления и бытия, рассудка и чувственности. 

Традиционное понимание теории основано на том, что научная деятельность ведётся в рамках разделения труда на определенном этапе развития последнего. Такое понимание соответствует деятельности учёных, которая осуществляется параллельно со всеми другими видами общественной деятельности, хотя связь между отдельными занятиями не является непосредственно очевидной. В таком видении теории действительная социальная функция науки не раскрывается; речь идет лишь о значении теории в рамках отдельной области в конкретных исторических условиях, а не о значении теории для человеческого существования. В действительности жизнь общества, бесспорно, является результатом работы, проделанной в различных отраслях производства. Даже если разделение труда в капиталистической системе плохо работает, отдельные составляющие этой системы, включая науку, в силу самого этого разделения не становятся самодостаточными и независимыми друг от друга. Они являются отдельными проявлениями того, как общество взаимодействует с природой и сохраняет собственную унаследованную форму. Это конкретные моменты в общественном процессе производства, даже если в собственном смысле слова эти компоненты мало или почти полностью непродуктивны. Ни структуры промышленного или сельскохозяйственного производства, ни разделение так называемых руководящих и исполнительных функций, услуг или работ, умственного и физического труда не представляют собой непреходящее или естественное положение вещей. Всё это, скорее, является результатом способа производства в определенном типе общества. Иллюзорность самодостаточности рабочего процесса, ход которого будто бы определяется самой природой его объекта, соответствует иллюзорной свободе экономических субъектов в буржуазном обществе. Такой субъект считает, что его действия продиктованы его собственными решениями, в то время как в действительности, совершая самые сложные подсчеты, он лишь демонстрирует работу не подвластного никаким подсчетам социального механизма.

Ложное сознание буржуазного ученого в либеральную эпоху проявляется при рассмотрении самых разных философских систем. На рубеже веков оно нашло наиболее наглядное выражение в неокантианстве Марбургской школы. Отдельные стороны теоретической деятельности специалиста возводятся в ранг универсальных категорий, или «моментов» мирового духа, вечного «Логоса». Другими словами, важнейшие составляющие общественной жизни сводятся к теоретической деятельности ученого. Так, «сила познания» называется «силой первоначала». «Порождение» (Erzeugung) означает «творческий суверенитет мышления». Анализ любой данности должен быть осуществим исходя из теоретических систем, прежде всего из математики; следовательно, все конечные величины должны выводиться из понятия бесконечно малого при помощи исчисления бесконечно малых величин; именно такой процесс называется «порождением». В качестве идеала берется единая система в этом смысле всесильной науки. Так как всё, что касается объекта, сводится к понятийным детерминациям, подобная теоретическая деятельность приводит к тому, что в конечном итоге ничто не может рассматриваться как материальное и стабильное. Функции определения, упорядочивания и объединения — это единственная основа для всякого знания, и именно на нее должны быть направлены все человеческие устремления. Производство — это создание такого единства, при котором само производство является продуктом[10]. Следуя этой логике, прогресс в осознании свободы на деле означает, что предстающая перед учёным ничтожная толика реальности обретает свое наиболее адекватное выражение в виде производной. В действительности, научное призвание не является самодостаточным моментом в работе или исторической деятельности человека, однако здесь часть и целое меняются местами. И если разум рассматривается как нечто поистине определяющее ход событий в обществе будущего, подобное гипостазирование Логоса в качестве реальности представляет собой завуалированную утопию. Тем не менее, в действительности знание современного человека о самом себе не является математическим знанием о природе, претендующим на звание вечного Логоса, но скорее представляет собой критическую теорию общества таким, каким оно является; теорию, которая на каждом этапе своего развития подчинена заботе о создании разумных жизненных условий. 

Изолированное рассмотрение отдельных видов и направлений деятельности вместе с присущими им содержанием и объектами требует для оправдания своей правомерности одновременного осознания собственной ограниченности. Необходимо такое понимание, которое преодолевает однобокость, неизменно возникающую, когда вторичные интеллектуальные процессы отделяются от всей общественной практики. В понимании теории, к которому неизбежно приходит учёный, работающий исключительно в рамках своей дисциплины, отношение между фактом и понятийным упорядочением факта может стать исходным пунктом для такого преодоления. Доминирующая теория знания, разумеется, признавала проблему, возникающую из этого отношения. Постоянно подчеркивается, что полностью идентичные объекты перед одними дисциплинами ставят проблемы, которые могут быть разрешены лишь в далеком будущем, в то время как в других дисциплинах они рассматриваются в качестве простых фактов. Взаимосвязи, ставящие перед физикой исследовательские задачи, в биологии рассматриваются как данность. Биология изучает проблематику физиологических процессов, но не психологических. Науки об обществе рассматривают в целом человеческую и нечеловеческую природу как данность и исследуют лишь отношения, возникающие между человеком и природой и между человеком и человеком. В то же время, указания на эту внутренне присущую буржуазной науке относительность, характеризующую связь между теоретическим мышлением и фактами, не достаточно для того, чтобы понимание теории перешло на новую стадию развития. Это касается не только рассуждений учёных, но вообще познающих индивидуумов. 

Весь мир, воспринимаемый буржуазным обществом в рамках традиционного мировоззрения, предстает перед ним как подтверждение собственной достоверности: мир таков, и таким его нужно принять. Основанное на классификации мышление индивида — это одна из тех социальных реакций, при помощи которых люди пытаются приспособиться к реальности, делая это таким образом, в наибольшей степени соответствующим их потребностям. Именно здесь обнаруживается существенное различие между человеком и обществом. Мир, который человек должен принять как данность и с которым он должен считаться, мир, в том виде, в каком он существует сегодня и будет существовать завтра, — это продукт деятельности всего общества. Все объекты, которые нас окружают: города, деревни, поля, леса — несут на себе отпечаток человеческой деятельности. Человек является продуктом истории не только в том, как он одевается, выглядит и чувствует. Даже слух и зрение человека нельзя отделить от жизни общества, складывавшегося на протяжении тысячелетий. Воспринимаемые органами чувств факты предопределены обществом в двух отношениях: историческим характером объекта восприятия и историческим характером органов восприятия. Ни то, ни другое не является естественным в чистом виде; и объект, и воспринимающие его органы сформировались под влиянием человеческой деятельности. И всё-таки индивиду представляется, что в акте восприятия он играет пассивную роль. Противопоставление активности и пассивности, которое в теории познания рассматривается как дуализм чувственного восприятия и понимания, нельзя применять к индивиду и обществу в равной мере. Индивид считает себя пассивным и зависимым, в то время как общество, хотя оно и состоит из индивидов, является активным субъектом, пускай оно и не обладает сознанием, то есть не может быть субъектом в полном смысле слова. Это различие в бытии человека и общества указывает на разрыв, который вплоть до сегодняшнего дня оказывал влияние на исторические формы общественной жизни. В основе общества лежит либо прямое угнетение, либо слепая результирующая между противостоящими друг другу силами, но не сознательное решение свободных индивидов. Следовательно, понятия «активность» и «пассивность» меняют свое значение в зависимости от того, к чему мы их применяем, — к отдельному человеку или к обществу. В буржуазной экономической системе деятельность общества слепа и конкретна, а деятельность индивидов абстрактна и сознательна.

Процесс человеческого производства всегда содержит в себе элемент планирования. Факты, с которыми сталкивается индивид и его теория произведены обществом, а значит, они должны быть рациональными, пусть и в ограниченном смысле. На деле общественная практика помимо прочего всегда основана на доступных знаниях и их применении. Поэтому воспринимаемый факт предопределен идеями и представлениями людей еще до того, как ученый сознательно приступает к разработке теоретических построений. Речь идет не только о естественно-научных экспериментах. Очевидно, что так называемая чистота действительного процесса, достигаемая в эксперименте, связана с технологическими условиями, которые, в свою очередь, обусловлены материальным процессом производства. Тем не менее, необходимо четко разграничить два вопроса: первый касается опосредования фактов деятельностью общества в целом, второй — влияния, которое оказывает инструмент изучения, то есть относится к конкретному, направленному на наблюдаемый объект, действию. Последний вопрос, пусть он и ставит физиков в тупик, для рассматриваемой нами проблемы является второстепенным; как и вопрос о восприятии в целом, включая восприятие в повседневной жизни. Чувственный физиологический аппарат человека предопределяет порядок проведения естественнонаучного эксперимента. Проводя учет реальности, человек разделяет и вновь соединяет её фрагменты, сосредотачиваясь на одних деталях и теряя из вида другие. Этот процесс является результатом современного способа производства в той же мере, в которой восприятие члена племени примитивных охотников и рыболовов определяется условиями его существования (и самим объектом восприятия).

В этом контексте, вопреки расхожему мнению, не инструменты являются продолжением человеческих органов, а сами органы являются продолжением инструментов. На более высоких стадиях развития цивилизации сознательная человеческая деятельность бессознательно определяет не только субъективные аспекты восприятия, но в значительной степени и объект восприятия. Чувственный мир, который члены индустриального общества видят каждый день, несет на себе отпечаток целенаправленной работы: многоквартирные жилые дома, заводы и фабрики, хлопковые поля, убойный скот, люди и, более того, их тела; включая не только такие объекты, как поезда метро, грузовые автомобили, самолеты, но и их передвижение в пространстве. В этой сложной тотальности практически невозможно провести четкое различие между тем, что принадлежит к не обладающей сознанием природе, а что к деятельности человека в обществе. Даже когда речь идет о восприятии объектов природы как таковых, сама их «естественность» продиктована контрастом с миром общества и тем самым зависит от него. 

Несмотря на это, индивид воспринимает чувственную реальность как простую последовательность фактов в мире упорядоченных понятий. Сами эти понятия, однако, развивались и изменялись во взаимосвязи с жизнью общества. Следовательно, хотя реальность упорядочивается через понимание и вынесение суждений об объектах (решения, как правило, предсказуемые и принимаемые членами данного общества, на удивление, единодушно), всё-таки гармония между восприятием и традиционным теоретическим мышлением, как между монадами, то есть отдельными субъектами познания, не является метафизической случайностью. Сила здравого смысла, common sense, для которого нет никаких тайн, но есть общая схожесть взглядов по вопросам, напрямую не связанным с социальными конфликтами (например, в естественных науках), обусловлены тем, что мир объектов, в отношении которых выносятся суждения в значительной степени создается деятельностью, в свою очередь определяемой теми самыми идеями, которые помогают индивиду узнать этот мир и концептуально его осмыслить. В философии Канта такое положение вещей выражается в идеалистической форме. Теория познания, основанная на пассивности чистого созерцания и активности рассудка ставит перед философом вопрос о том, почему рассудок уверенно ожидает, что многообразие, данное ему в созерцании, всегда в будущем будет следовать правилам рассудка. Кант недвусмысленно опровергает тезис о существовании предустановленной гармонии, «своего рода системы преформации чистого разума», благодаря которой разуму от рождения присущи достоверные правила, с которыми согласуется опыт[11]. По мнению Канта, чувственные явления сами по себе предзаданы трансцендентальным субъектом благодаря активности разума как в момент восприятия, так и в момент вынесения суждения[12]. В наиболее важных главах «Критики чистого разума» Кант попытался дать подробное объяснение понятию «трансцендентального единства» или субъективного предопределения чувственно воспринимаемого материала (процесс, о котором индивид не отдает себе отчёта). 

Сложность и неясность, характерные, по признанию самого Канта, для разделов о дедукции и схематизме чистых рассудочных понятий можно объяснить тем, что для Канта сверхиндивидуальная деятельность, о которой не ведает индивид, возможна лишь в идеалистической форме сознания самого по себе, другими словами, проистекает из чисто духовной инстанции. В соответствии с теоретическими представлениями своего времени, Кант не рассматривает реальность как продукт работы общества; работы, которая в целом является хаотичной, но на индивидуальном уровне — целенаправленной. Там, где Гегель усматривает «хитрость разума», которая тем не менее принадлежит всемирной истории и носит объективный характер, Кант видит «скрытое в глубине человеческой души искусство, настоящие приемы которого нам вряд ли когда-либо удастся угадать у природы и раскрыть»[13]. Кант во всяком случае понимал, что за несоответствием фактов теории, с которым постоянно сталкивается ученый в своей работе, стоит более глубокое единство, общая субъективность, от которого зависит индивидуальное познание. Деятельность общества, следовательно, выступает в качестве трансцендентальной силы, представляя собой совокупность духовных факторов. Впрочем, утверждение Канта о том, что реальность этой силы окутана мраком, то есть является иррациональной, невзирая на всю свою рациональность, не так далеко от истины. В экономике буржуазного типа, несмотря на всю изобретательность соревнующихся индивидов, нет управляющего ей плана; эта экономика не идет сознательно к какой-либо цели; в её рамках жизнь общества в целом возможна лишь ценой чрезмерного напряжения, является подавленной и протекает будто бы по чистой случайности. Внутренние сложности, присущие главным понятиям кантианской философии, в частности, таким как: Я трансцендентальной субъективности, чистая или первоначальная апперцепция, сознание само по себе, — показывают глубину и искренность его размышлений. Амбивалентность вышеперечисленных кантианских концепций, то есть их высшее единство и целенаправленность с одной стороны, и их неясность, неизведанность и непостижимость — с другой, точно отражает полную противоречий форму человеческой деятельности в Новое время. Люди взаимодействуют друг с другом в обществе при данном способе существования их разума, и используют свои способности соответственно, тем самым подтверждая свою разумность. Но вместе с этим, труд и продукты труда отчуждаются от человека; и весь этот процесс: с рабочей силой и человеческими жизнями, растраченными впустую, с войнами и бессмысленными страданиями, кажется силой природы, которую нельзя изменить, судьбой, неподвластной человеческой воле.

В теоретической философии Канта, в его анализе познания, это противоречие сохраняется. Получается, что неразрешимое противоречие в отношениях активности и пассивности, a priori и данными чувственного восприятия, философией и психологией, связано не только с субъективными недостатками, но является объективно необходимым. Гегель обнаружил и далее развил эти противоречия, но в конечном итоге нашел их разрешение в сфере высшего интеллекта. Кант утверждал, что существует некий универсальный субъект, описать который в полной мере он не сумел. Гегель вышел из этой неловкой ситуации, постулируя абсолютный дух в качестве наивысшей реальности. В философии Гегеля всеобщее уже достигло необходимого развития, стало адекватно и полностью тождественно всему происходящему. Разум больше не должен быть быть просто критическим по отношению к самому себе; для Гегеля он аффирмативен, даже до того, как утверждается разумность самой реальности. Однако, учитывая неразрешимые противоречия человеческого бытия и бессилие человека перед лицом созданных им самим отношений, предложенное Гегелем решение напоминает скорее сугубо личное убеждение, своего рода мирный договор между философом и бесчеловечным миром. 

Встраивание фактов в существующие системы понятий и их переработка посредством упрощения или устранения противоречий представляет собой, как было указано выше, часть деятельности общества в целом. Поскольку общество делится на группы и классы, нет ничего удивительного в том, что теоретические построения должны быть связаны с деятельностью общества по-разному, в зависимости от того, к какому классу принадлежит их автор. Так, когда класс буржуазии впервые заявил о себе в рамках феодального общества, возникшая вместе с ним чисто научная теория, направленная против прежних форм деятельности, должна была подорвать существующее положение вещей. В эпоху либерализма эта теория принимается большей частью человечества. Сегодня простые люди, соревнующиеся друг с другом в совершенствовании материальных средств производства и продуктов труда, определяют ход развития в гораздо меньшей степени, чем противоборствующие национальные и транснациональные клики высшего руководства на различных уровнях управления в экономике и государстве. Ввиду того, что теоретическое осмысление не направлено на предельно конкретные цели, преследуемые в этом противостоянии (в частности, это касается войн и военной промышленности), интерес к теории ослабевает. Всё меньше усилий направляется на развитие способности к мышлению, вне зависимости от сферы её применения. 

Подобные различия, а также многие другие, никоим образом не влияют на тот факт, что теория в её традиционной форме выполняет позитивную социальную функцию: а именно, критическое изучение данных при помощи унаследованного понятийно-категориального аппарата, который используют даже самые бесхитростные умы, а также взаимодействие фактов и теоретических форм, происходящее в повседневной профессиональной деятельности. В этой интеллектуальной работе свою роль сыграли потребности и цели, опыт и навыки, обычаи и тенденции, связанные с современной формой человеческого бытия. Подобно материальным средствами производства, теория потенциально представляет собой элемент не только современной культуры в её тотальности, но является частью более совершенной, обособленной и организованной системы. Такое теоретическое мышление не занимается произвольным изучением внешних, сторонних для объекта вопросов, а фокусируется на тех проблемах, которые ставит перед ним технический прогресс, и в этом направлении такой тип научного мышления находит новые проблемы и по необходимости преобразует устаревшие понятия. С этой позиции традиционная теория может оправдывать свое существование технологическими и промышленными достижениями буржуазной эпохи и быть убеждённой в своей ценности. 

Подобный вид теоретического мышления относит себя к сфере не безусловного, но гипотетического. И всё же гипотетическая природа традиционной теории во многом нивелируется. Сомнение не выходит за необходимые пределы, — ведь технологии и достижения интеллекта с их известной всем полезностью всегда находятся под рукой. Разработка научных гипотез, даже самых маловероятных, сама по себе является социально необходимым и уже отнюдь не гипотетическим достижением. Выдвижение гипотез и теоретическая деятельность в целом представляют собой работу, которая в сложившихся социальных условиях обладает реальной полезностью, то есть пользуется спросом. До тех пор, пока работа является малооплачиваемой или попросту игнорируется, её ждет судьба других конкретных и возможно полезных видов трудовой деятельности, которые оказались за бортом современной экономики. Но именно в теоретической работе содержатся предпосылки современной экономики, она является частью всеобщего хозяйственного процесса, сложившегося в определённых исторических условиях. Речь вовсе не идет о том, является ли научный труд производительным в узком смысле этого слова. При сложившемся порядке вещей существует спрос на бесчисленное количество так называемых научных разработок; они высоко ценятся и хорошо оплачиваются; часть товаров, созданных на реальном производстве, служит для их обеспечения, при том, что вопрос о производительности самих разработок остается открытым. Различные направления деятельности университетов, пускай порой бессмысленные (как и праздная изобретательность в конструировании метафизических и не метафизических идеологий) важны для общества ничуть не меньше, чем потребности, возникающие в результате социальных конфликтов. Таким образом, сегодня научная деятельность более не служит продвижению интересов какой-либо крупной социальной группы. Другими словами, являясь важной для существования общества в сложившемся виде, научная деятельность может и не быть продуктивной в отличие от предприятия, нацеленного на получение прибыли. Тем не менее, она является частью существующего порядка и способствует его утверждению; узкоспециальные науки служат ярким тому примером. 

Теперь добавим, что существует и такой род деятельности[14], объектом которой является общество. Она направлена не просто на устранение тех или иных нарушений — ведь для такой деятельности сами нарушения непосредственно связаны с организацией структуры общества. Хотя данная деятельность и является продуктом социальной структуры, её цель, — будь то с точки зрения осознанного намерения или объективного значения, — не состоит в совершенствовании того или иного компонента структуры. Напротив, она с подозрением относится к таким категориям, как «наилучший», «полезный», «целесообразный», «продуктивный» и «ценный» в смысле, который им приписывает существующий порядок вещей, и отказывается принимать их как ненаучные предположения, с которыми ничего нельзя поделать. Индивид, как правило, должен просто принять основные условия своего существования и стремиться реализовать возлагаемые на него надежды; он получает удовлетворение и одобрение общества, если хорошо выполняет задачи, продиктованные его социальным положением; если продолжает мужественно выполнять свой долг, несмотря на острую критику, которую он может иногда высказывать по отдельным вопросам. Предлагаемая нами критическая позиция, напротив, не испытывает ни малейшего доверия к правилам поведения, которые современное общество предписывает своим членам. Разделение на частную и общественную сферы, в силу которого индивид принимает сами границы своей деятельности как естественные, в критической теории ставятся под вопрос. Условия, возникающие из слепого взаимодействия между различными видами человеческой деятельности (а именно, из существующего разделения труда и классового расслоения) рассматриваются как функция, берущая свое начало в действиях людей, а значит, они могут быть объектом сознательного решения и рационального целеполагания. 

Сторонник критического подхода в полной мере осознает амбивалентный характер современной социальной тотальности. Рассматривая существующую экономическую систему и созданную ей культуру как продукт человеческого труда и результат всей предшествующей истории, критически мыслящие индивиды не отделяют себя от них. Этот мир принадлежит нам, он создан человеческой волей и разумом. В то же время, сторонники критического подхода признают, что жизнь общества протекает подобно нерукотворным естественным процессам, функционирует как самодостаточный механизм, так как стороны культуры, ориентированные на войну и подавление, не были созданы всеобщей осознанной волей. Этот мир, в свою очередь, принадлежит не человеку, а капиталу. 

Следовательно, предшествующая история не поддается пониманию; понять можно лишь действия отдельных людей или групп, но даже такое понимание не будет полным из-за их внутренней зависимости от неодушевленного общественного механизма. Даже сознательные действия индивидов и социальных групп в значительной степени являются не более, чем механическими функциями. Идентифицируя себя с обществом, критически мыслящий индивид держит это противоречие в поле зрения; в этом и заключается основа критического подхода. Таким образом, критически настроенный ученый трактует экономические категории труда, стоимости и производительных сил точно так же, как это принято делать в рамках существующего порядка, рассматривая любые другие интерпретации как дурной идеализм. В то же время, безоговорочно принимать существующие интерпретации, — значит сознательно говорить неправду; критически принимать категории, определяющие жизнь общества, — значит в то же время выступать с их осуждением. Подобный диалектический характер самоинтерпретации современного человека в итоге порождает неясность, свойственную кантовской критике разума. Разум не станет ясным для самого себя до тех пор, пока люди будут действовать как часть неразумного организма. Этот организм, как развивающееся естественным путем и умирающее естественной смертью единство, не может быть моделью для общества; скорее, его стоит рассматривать как лишенную жизни сущность, от которой обществу ещё предстоит освободиться. Подход, нацеленный на подобное освобождение и преобразование общества в целом, может оказаться полезным и в научной деятельности, ведущейся в рамках существующего порядка. Однако ему не достает прагматического характера, который с позиции традиционного мышления является неотъемлемой характеристикой социально полезной профессиональной деятельности. 

С точки зрения традиционной теории, происхождение отдельных объективных фактов, практическое применение систем понятий, при помощи которых эти факты упорядочиваются, и влияние, которое такие системы оказывают на практическую деятельность, являются внешними по отношению к теоретическому мышлению как таковому. Подобное отчуждение, которое в философской терминологии называется свободой от оценочных суждений при проведении исследования, или разделением на теорию и практику, защищает ученого от внутренних противоречий, на которые мы указали выше, и предоставляет ему надежную основу для работы. Представляется, что без такой основы, исследователь словно лишается почвы под ногами. Если теоретическая деятельность не будет осуществляться как выявление объективных фактов при помощи доступных наиболее простых и разнообразных понятийных систем, не превратится ли она в лишенную цели интеллектуальную игру — отчасти занимательную концептуальную поэзию, а отчасти просто бесплодное выражение состояний ума? Более того, изучение социальной обусловленности фактов и теорий может выступать в качестве объекта исследований, или даже целой теоретической области, но чем такого рода исследования будут радикально отличаться от других видов специализированной научной деятельности? Анализ идеологий или социология знания, возникшая из критической теории общества и превратившаяся в самостоятельную дисциплину, не входят в противоречие с целями и задачами привычной деятельности в рамках классифицирующей науки. 

Такое развитие критической теории сводит её, как осознающее себя мышление, лишь к раскрытию отношений между интеллектуальной позицией и положением в обществе. В свою очередь, структура критического мышления и его цели отнюдь не ограничиваются изучением доминирующих в обществе моделей поведения и в этом смысле связаны с общественными дисциплинами не более, чем с естественными науками. Его оппозиция к традиционной теории обнаруживается не столько на уровне объекта, сколько на уровне субъекта познания. В отличие от представителей интеллектуальных профессий, мышление которых всегда напоминает научное в традиционном понимании (отсюда их стремление к новым способам организации труда), критическое мышление полагает, что факты в том виде, в котором они производятся обществом, не являются чем-то внешним. Напротив, обыденные реалии утрачивают характер чистого факта, поскольку данные в восприятии объективные факты рассматриваются как продукт человеческой деятельности, а значит, по крайней мере в будущем, должны быть подконтрольны человеку. 

Как «учёный», научный работник рассматривает социальную реальность и всё производное от неё как нечто внешнее, а как «гражданин» — отстаивает свои интересы в этом обществе через политические институты, партийную принадлежность и голосование на выборах. При этом он не объединяет данные виды деятельности в единое целое; такое единство различных сфер жизни общества и индивида ученым в принципе не рассматривается, за исключением, пожалуй, тех случаев, когда им дается психологическая интерпретация. Критическое мышление, напротив, стремится преодолеть противоречия между целенаправленностью, спонтанностью, и рациональностью отдельного человека, и производственными отношениями, определяющими общество. Критический образ мысли подразумевает, что человек будет находится в конфликте с собой до тех пор, пока это противоречие не будет снято. Если в своих действиях человек должен опираться на разум, тогда надо признать, что существующие общественные практики, в соответствие с которыми организуется жизнь индивида вплоть до мельчайших подробностей, являются бесчеловечными, и эта бесчеловечность определяет все стороны общественной жизни. Конечно, всегда будет существовать нечто внешнее по отношению к интеллектуальной и материальной деятельности людей, — а именно природа как совокупность до сих пор неосвоенных человеком элементов, с которой обществу ещё предстоит совладать. Однако слишком часто в качестве «природы» рассматриваются ситуации, которые на самом деле зависят лишь от человека: например, производственные отношения или ход человеческой истории. Такой образ мыслей не только приводит к появлению надысторических вечных категорий (даже сама природа в вышеописанном понимании такой категории из себя не представляет), но сам по себе является проявлением слабости, достойной презрения. Идти у неё на поводу — бесчеловечно и иррационально. 

Буржуазная мысль устроена таким образом, что логика заставляет её рассматривать субъект мышления в качестве воображающего себя автономным эго. По своей сути буржуазное мышление абстрактно: в качестве образующего принципа выступает индивидуальность, которая самодовольно считает себя центром вселенной, или даже самой вселенной; это индивидуальность, взятая отдельно от хода событий. Прямой противоположностью подобной точке зрения является утверждение о том, что индивид есть не более, чем выражение уже существующего общества. В качестве примера можно привести националистическую идеологию, где риторическое «мы» воспринимается всерьёз, а речь рассматривается как инструмент сообщества. В разрываемом внутренними противоречиями современном обществе подобное антииндивидуалистическое мышление, особенно когда это касается социальных вопросов, находит несуществующую гармонию и является ложным. 

Критическая мысль и основанная на ней теория противостоят обоим этим типам мышления. Критический образ мысли не является ни функцией отдельно взятого индивида, ни их совокупности. Субъект критического мышления — это конкретный индивид в его связи с другими индивидами и группами, в его конфликте с определенными классами, и, наконец, во всем хитросплетении его отношений с общественной тотальностью и природой. Субъект не является точкой в математической системе координат, подобно эго буржуазной философии — его деятельность направлена на созидание социального настоящего. Более того, мыслящий субъект не является местом совпадения знания и объекта, а значит, не может быть отправным пунктом для получения абсолютного знания. Подобная иллюзия в отношении мыслящего субъекта, которой предавался идеализм со времен Декарта, является в непосредственном смысле идеологией — она выдает ограниченную свободу индивида в буржуазном обществе за абсолютную свободу и автономию субъекта. Однако в непрозрачном и лишенном самосознания обществе эго, вовлеченное в мыслительную или другие виды деятельности, неизбежно теряет уверенность в себе. В размышлении о человеке как объект, так и субъект остаются расщепленными; их тождество принадлежит будущему, а не настоящему. Метод, из которого следует такое отождествление можно назвать объяснением, пользуясь языком Декарта, однако в подлинно критической мысли объяснение указывает не только на логический, но и на конкретно-исторический процесс. В ходе этого процесса меняются социальная структура и отношения теоретика и общества — а следовательно, меняется как субъект познания, так и сама роль мысли. Принятие сущностной неизменности в отношениях между субъектом, теорией и объектом — это то, что отличает картезианский образ мысли от всякой диалектической логики. 

Примечания:

[1] http://www.pseudology.org/science/Nauka_Puankare1.pdf стр. 120.

[2] Декарт Р. Рассуждения о методе. http://psylib.org.ua/books/dekar01/txt02.htm 

[3] Husserl E. Formate und transzendentale Logik (Halle, 1929), p. 89.

[4] Husserl, op. cit., p. 79.

[5] Husserl, op. cit.p. 91. 

[6] Weyl H. Philosophie der Naturwissenschaft, in Handbuch der Philosophic Part 2 (Munich-Berlin, 1927), pp. 118 ff.

[7] http://library.khpg.org/files/docs/1 372 596 651.pdf стр. 49.

[8] Макс Вебер, Критические исследования в области логики наук о культуре. Онтология Логика культуры. Пер. М. И. Левиной, Университетская книга, М.-Спб, 2009, сс.7−55.

[9] Описание этого процесса можно найти в работе Генрика Гроссмана «Общественные основы механистической философии и мануфактура» (Die gesellschaftlichen Grundlagen der mechanistischen Philosophie und die Manufaktur, 1935).

[10] Cohen H. System der Philosophie. T. 1: Logik der reinen Erkenntnis. Berlin, 1902, p. 23.

[11] Кант И. Критика чистого разума. Собрание сочинение в восьми томах. Том 3. B 167. Издательство «Чоро», 1994. C. 202.

[12] Там же. A 110. C. 632. 

[13] Кант И. Указ. соч. B 181. C. 159. 

[14] Этот род деятельности будет в дальнейшем обозначаться как критический. Это слово понимается здесь в меньшей степени в смысле идеалистической критики чистого разума, чем в смысле диалектической критики экономики. Оно обозначает существенное свойство диалектической теории общества.