Эти механизмы создания иных смыслов можно обозначить как семиотические. При сохранении той же точки физического мира ей предлагается новое обозначение. Это новое обозначение является не просто негативным, а достаточно точно программирует негативную реакцию целевой аудитории, давая ей четкие мотивации для действий.

Российско-украинская информационная война была как раз такой когнитивной войной, где борьба велась за программирование мышления как своей стороны, так и противоположной в нужном направлении. И не просто за программирование, а за перепрограммирование, в рамках которого полностью поменялись местами понятия «друг» и «враг».

Успех российских телеканалов для свой аудитории был максимальным. Одобрение деятельности президента Владимира Путина достигло максимальных высот. Одновременно он обернулся проигрышем для России среди украинских зрителей, поскольку они увидели в той подаче информации очень существенное искажение действительности.

В случае Крыма Украина пребывала в недоумении, растерянности, неготовности к действиям. Население всё время получало двусмысленные сигналы, что если мы применим оружие, то «будет как в Грузии». Подразумевалось, что в этом случае будет вторжение российских войск на материковую Украину. Кстати, тогда впервые и возникло выражение «материковая (континентальная) Украина», которого до этого не было. И это ожидание вторжения потом будет сопровождать весь конфликт.

В Киеве тревожность усиливалось распространением информации о расположении бомбоубежищ в каждом из районов, а в социальных сетях размещались рассказы бывалых людей о том, как выживать в случае артобстрелов или в случае наступления хаоса. В Черниговской области эмоционально реагировали на рассказы о том, что российским танкам нужно несколько часов по этому направлению, чтобы достичь Киева.

Все это порождало состояние тревоги по всей Украине. И оно легло на очень хорошую почву, потому что в том же Киеве, например, было время безвластия между концом Майдана и постмайданом, когда милиция самоустранилась от заботы о правопорядке и не выезжала на вызовы. Такого хаоса послевоенные киевляне еще никогда не видели.

Что сработало, что использовалось в качестве пропагандистских механизмов воздействия Россией и Украиной?

Так, Россия избрала для характеристики ключевых объектов своего описания ситуации такие виды семиотических, то есть преобразующих смыслы, отсылок:

- времен Второй мировой войны («бандеровцы», «фашисты», «каратели», «карательные войска») или отголосков ее в сегодняшнем дне («неонацисты»),

- советских времен («воссоединение Крыма», «Крым -- наш»),

- отражающие незаконность власти («нелегитимная власть», «самопровозглашенные руководители», «хунта»),

- отражающие «законность» выступающих против нее протестующих («народный мэр», «народный губернатор», «народный референдум»).

В последнем случае, например, мэр, избранный на площади вне всяких юридических условностей, становился «народным», чем как бы обеспечивалась его легитимность. Затем многократное повторение этих слов укрепляло этот статус. А то, что у этого мэра может быть российский паспорт, уже никого не волновало. Эмоциональное всегда побеждает рациональное.

Украина, действуя в таком же ключе, породила следующие отсылки:

- акцентирующие задействованность России («пророссийские силы»), что «прячет» участвующее в протестах местное население,

- «террористы», что позволило подвести ситуацию под общемировую практику борьбы с терроризмом, как в свое время сделала Россия в борьбе с чеченским сепаратизмом,

- Украина также воспользовалась словами «бандиты», «боевики» для характеристики своего противника, отрезая понимание того, что среди них есть мобилизованные локальными квазивластями местные жители, выступающие против послемайданного развития ситуации.

Как видим, для описания ключевых объектов ситуации пропаганда использует слова не из нейтрального списка, а принципиально из списка негативного, в результате чего эта конкретика негативности вписывается в саму ситуацию. То есть негатив как бы берется не из самой ситуации, а из имеющихся в данной модели мира символизаций.

В описании ситуации Россией было более-менее три четких периода. В первом доминирующим был акцент на нелегитимности власти (например, «самопровозглашенный премьер»), самым ярким было слово «хунта», которое Путин употреблял еще достаточно долго. Во втором была смесь из слов первого этапа и первых появлений слов третьего этапа, в третьем -- акценты с негатива власти (после избрания Петра Порошенко президентом) сместились на украинские войска, которые и стали именоваться «карателями», «карательными войсками».

При этом обе стороны описывают свои военные победы и проигрыши противника. Они делают это постоянно уже не первый месяц, что также непонятно населению из-за бесконечного характера войны. Кстати, у американцев несколько другие требования к тому, что они называют «долгой войной». Здесь требуется более интенсивная работа как с войсками, так и с населением. Известно, что в этот период активность среди политиков и местного населения проявляют уже не «ястребы», ратующие за войну, но «голуби».

В результате третьего этапа Россия перешла к более нейтральному термину «ополченцы», Запад -- «пророссийские повстанцы» (pro-Russian rebels), а Украина -- к маскирующему суть иноязычному термину «сепаратисты» или к термину, четко подводящему ситуацию под западный стандарт -- «террористы».

Эту модель в свое время прошла Россия, когда проиграла первую чеченскую войну, поскольку воевала тогда с «борцами за свободу Ичкерии», и выиграла вторую чеченскую войну, когда стала воевать против «моджахедов», позиция которых уже не получала должного освещения на телевидении. При этом обязательным становился акцент на иностранных наемниках, зарубежном обучении своих граждан военному делу и под.

Подобным образом Британия проиграла информационную войну бурам [в Африке], когда буры стали представляться в британской прессе «борцами за свою свободу», тогда английским солдатам осталась только ниша «душителей свободы», и война прекратилась, Британия ушла.

Россия подчеркивает и подчеркивала иностранный след в украинских событиях, что было почти обязательным месседжем в выступлениях президента. То есть роль внешнего врага входит в картину мира, соответственно, она будет активно проявляться и в подаче новостей.

Сегодня заговорили о возрождении холодной войны, что является еще одним подтверждением присутствия в российской картине мира врага. И в этом нет ничего нового, поскольку враг был обязательным и важным элементом советской картины мира. Именно враг позволял удерживать мобилизационную экономику. Он также давал возможность отложить наступление материального благоденствия на более поздние времена.

При этом в украинских событиях, начиная с Майдана, не звучало слово «демократия» и подобные, поскольку они на сегодня потеряли смысл. Эти слова прошли на знаменах перестройки и остались в том времени. Если слово «либералы» еще может присутствовать в российском политическом дискурсе в качестве пути, который не поддерживается населением, то в украинском дискурсе либералов вообще нет, даже в тупике.

Такой же мифологический смысл несет символ «евро» в новом тренде социальной активности. «Евромайдан», «евроинтеграция» и подобные слова, подключающие к новой мифологии, оказались востребованными, поскольку старая (демократия, рынок, капитализм) уже потеряла свою привлекательность. Слово «евромайдан» впервые зафиксировано в твиттере 21 ноября 2013 г. В этот же период появляется лозунг «Украина -- это Европа».

Падение малайзийского «Боинга» было таким болезненным, поскольку погибли гражданские лица, дети и женщины, к тому же из нейтральных по отношению к конфликту стран. А это еще с Первой мировой войны является примером самых страшных зверств противника. Именно поэтому сбитые украинские военные самолеты не вызывали такого эмоционального потрясения. В Первую мировую войну даже специально, с целью воздействия на свое население, преувеличивались подобного рода зверства немецких войск.

Мы даже сегодня находимся в плену этих мифологем. Один из еврейских сайтов, к примеру, рассказал: история о том, что в концлагерях варили мыло из убитых евреев, -- выдумка. И на эту тему в Израиле даже вышел фильм.

Следует признать, что перед нами всё время выступают чисто пропагандистские приемы, использующие вербальное обозначение, в котором эмоциональный компонент сильнее рационального. В подобных случаях излишняя эмоциональность блокирует рациональность.

Пропаганда работает с программируемыми реакциями. Она строится так, чтобы не дать права выбора информационному потребителю. Он должен действовать автоматически, потому что если возникает возможность выбора, это может уводить население не туда.

Если Россия много делает, чтобы убедить в своей правоте зарубежного потребителя новостей, то этого абсолютно нет в Украине. Канал Russia Today, например, есть в американском кабельном вещании. Россия также имеет традиционные хорошие контакты с рядом европейских стран, что облегчает прохождение нужной информации в эти страны. Есть набор авторитетных лиц в США и Европе, которые активно распространяют российскую точку зрения. Это известные политологи, историки, журналисты, бывшие дипломаты, даже актеры. То есть представлена вся возможная палитра спикеров, которые могут привлечь на свою сторону любую аудиторию.

Украина должна понять полезность такой работы с зарубежной аудиторией, включая российскую. Не то что нет телеканалов или газет, нет даже просто интернет-сайта, который был бы ориентирован на российскую аудиторию с привлечением туда в качестве авторов известных и значимых для нее людей. Если Москва, как известно, не верит слезам, то должна поверить людям и их словам. Но это должны быть разумные слова и известные люди.