В центре обсуждения следовало бы поставить вопрос о том, какие изменения в системе управления Россией в целом отражает запущенный в январе процесс и чем он отличается от всего, что мы видели, начиная с приснопамятного 1993 года.

Согласно моей оценке, на протяжении прошедших двух с половиной десятилетий власть исходила из существования неких правил, которые она довольно серьезно испытывала на гибкость. В 1992 году Россия строилась как федерация на основе Федеративного договора — в 1993-м договор как бы оказался инкорпорирован в Конституцию, но уже не как договор, а как статьи про разграничение полномочий федерации и регионов. При этом предполагалось, что губернаторы избираются населением. В 2004 году от этого ушли, заявив, что не так уж важно, кто именно участвует в избрании — жители или депутаты. Потом от свободной организации партий перешли к тягучему бюрократическому процессу, который сделал появление новых политических структур невозможным. Затем увеличили сроки полномочий депутатов и президента. Однако, как ни относись ко всем этим новациям, они оставались изменениями в пределах правил — и потому могли быть ревизованы, причем довольно просто. Собственно, это и произошло, когда были возвращены прямые выборы губернаторов и на время ослаб прессинг в отношении политических партий. К тому же, как многие еще помнят, Путину пришлось подыскивать себе преемника и на четыре года съезжать из Кремля, чтобы, опять-таки, соблюдать правила, к которым сохранялось некоторое уважение.

Происходящее после 15 января задало прямо противоположный тренд в развитии российского общества. Если отбросить политес, президент сказал приблизительно следующее: Конституция отчасти устарела (в каких точно частях, я пока не скажу, но точно устарела); ее нужно изменить (не обязательно согласно прописанным в ней самой правилам, но нужно); институты власти и их полномочия следует переформатировать (не знаю точно, как, но пусть предложат знающие люди), и т.д. Иначе говоря, не нужно соблюдать правила, если их можно менять. Проблема, однако, состоит в том, что даже один раз измененное правило — это уже не правило. И поэтому главная новация 2020 года — это по сути Россия без правил. На протяжении 20 лет власть последовательно примитивизировала как сознание населения (заменяя его штампами — отсюда столь сильное стремление к «идеологиям»), так и собственные методы менеджмента (когда мы впервые услышали про прелести «ручного управления»?). Сейчас, видимо, она пришла к выводу, что любой сложности не место в нашем обществе. Все должно стать предельно просто: если есть отличная точка зрения на историю — «русофобия»; если оппозиция хочет участвовать в политике — «рвется к власти»; если кто-то возмущается пытками в полиции — «злоупотребляют правом»; ну и, наконец, если я считаю, что нужно поменять законы — значит их надо менять. Сложность объяснений и аргументации уступает место простоте указаний и властвования, — и этот тренд пришел надолго, если не навсегда, просто потому, что в мире, где нет правил, не утверждаемых правителем, нет и методов его легитимной смены.

В последнее время многие пишут, что Путин не случайно стал столь успешным (в плане удержания власти, я имею в виду) президентом — он уловил настроения населения и подстроился под них. С таким мнением я полностью согласен. Готовность смиряться со сложностью окружающего мира воспитывается в людях поколениями — в то время как для принятия самых простых (при этом порой самых невероятных) объяснений не нужно никаких усилий. Зачем постигать сложности функционирования мировой экономики, когда ясно, что всем рулят Ротшильды? К чему копаться в деталях становления украинской нации и ее ценностных ориентирах, если можно сказать, что в Киеве все — бандеровцы и фашисты? И зачем придирчиво листать страницы какой-то брошюры, пусть даже сама Елена Исинбаева сочла ее интересной, если можно просто выслушать очередной приказ и броситься его исполнять, не задумываясь о легитимности?

Hо знаменитая sancta simplicitas, помогающая, по Руфину, глупцам возвышаться над мудрецами — вещь крайне опасная, как минимум, по трем причинам.

Есть повод сомневаться в том, что демократия — пусть даже ослепительно ограненная, но не помещенная в соответствующую оправу — освещает будущее нашего мира

 Во-вторых, социально такая простота есть причина войны, так как общество и/или мир начинают автоматически разделяться на силы добра (олицетворяемые, разумеется, диктатором) и орды зла. Мы видели это на противопоставлении «мира пролетариата» и буржуазного мира у Ленина и Сталина, «арийской расы» и «мирового еврейства» у Гитлера и даже «нас» и «террористов» у Буша-младшего. Всякий раз «простой подход» к миру заканчивался трагедиями — «мировой революцией», «окончательным решением еврейского вопроса» или «войной с террором». Простота не предполагает мира, так как мир всегда представляет собой продукт сложного взаимодействия интересов в контексте постоянно меняющихся обстоятельств, а это по определению требует комплексных подходов и сложных решений. Республики, как утверждали классики политической теории, не воюют друг с другом — но республика заканчивается там, где отрицается верховенство права над интересами правителя.

В-третьих, экономически простота есть синоним деградации — особенно в современном мире, где банальное копирование и индустриальное воспроизводство давно перестали быть основой успешных хозяйственных систем. Экономика XXI века растет на принятии во внимание интересов и склонностей максимально большого числа самых разных людей и отторгает любые попытки унификации и стандартизации. Совершенно неслучайно наша страна, даже вставая с колен, не может вырваться из сырьевой зависимости: эта зависимость указывает на фактически единственную сферу деятельности, которой ограничена экономика без правил, где не важны интересы инвесторов и работников, а миллионы нахлебников могут кормиться от получаемой ренты (хотя, замечу, успехи Венесуэлы в разрушении даже сырьевой экономики вследствие ничем не ограниченной власти вождя заслуживают искреннего восхищения, показывая, что в мире простых решений нет ничего невозможного).

Самым важным моментом, который следует отметить в заключение, является то, что описанный упадок вполне может на определенной части своей траектории происходить даже без применения серьезного насилия со стороны власти в отношении общества — просто потому, что простые решения до поры до времени кажутся элитам и массам одинаково привлекательными. Поэтому у меня нет никакого повода сомневаться в успехе плебисцита 22-го или какого-то иного дня апреля/мая/июня (нужное подчеркнуть) — он станет несомненным триумфом демократии и народовластия. У меня есть повод сомневаться в том, что сама демократия — пусть даже ослепительно ограненная, но не помещенная в соответствующую оправу — освещает будущее нашего мира. 

Пятнадцать лет назад Дэниел Белл, великий социолог ХХ века, сказал мне замечательную фразу: «Я — не демократ. Я не верю в демократию. Я верю в свободу и права. Свобода предшествует демократии и предполагает наличие у человека неотчуждаемых прав». В том же разговоре профессор с грустью заметил, что в мире не так уж много стран, в которых можно точно назвать даты проведения следующих президентских выборов — и Россия вполне может в их числе не остаться. Эти слова были сказаны в мае 2007 года, и мне остается удивляться прозорливости человека, посвятившего всю свою жизнь изучению сложности современных обществ. Сложности, не утратить которую окончательно я желаю всем нам.

Автор — д. э. н., профессор, директор Центра исследований постиндустриального общества