Элиф Батуман: «“Художественное” — это разновидность цензуры»
https://www.colta.ru/articles/literature/22563-written-in-the-usa-intervyu-elif-batuman
В последние годы я стала больше осознавать свою идентичность — не только национальную или политическую, но и гендерную. В 2016 году я влюбилась в женщину. Поначалу я не идентифицировала себя как квир, не думала о своей личной жизни с точки зрения ориентации. Но чем дольше я жила как женщина, которая не рассматривает мужчин в качестве партнеров, тем больше я понимала, как сильна гетеронормативность в культуре (романах, фильмах и т.д.).
— Как квир-опыт изменил ваш взгляд на мировую культуру? Изменился ли дискурс вашего письма?
— Это очень длинная история, но я постараюсь.
С раннего детства я хотела быть писателем. На первом курсе университета я узнала о концепции «эстетической жизни»: жизни, напоминающей произведение искусства. Я думала, что стратегия «эстетической жизни» решит для меня две проблемы: как жить и о чем писать. Проживать жизнь как роман и писать романы о своей жизни, напоминающей роман, — в 18 это казалось отличной идеей.
Большинство моих любимых книг было написано мужчинами, причем объектами желания там выступали исключительно женщины или девочки. Поэтому я подготовила себя к трудностям, возникающим при попытке быть субъектом и объектом одновременно.
Другая проблема заключалась в сделанном выводе, что «гетеросексуальная любовь» — это основное содержание жизни, поскольку именно она всегда описывалась в романах. Поэтому я думала, что главное в моей жизни — быть объектом мужского желания, быть в отношениях с мужчинами, переживать тот тип расставания, который мужчины описывают в романах.
В последнее время я много думаю о «Евгении Онегине» — книге, которую я обожала в подростковом возрасте. Пушкин дает понять, что Татьяна — более благородный, более вдумчивый человек, чем Онегин. По сути, Онегин — пародия: «москвич в Гарольдовом плаще», он не так интересен, как думает Татьяна. И все же любовь Татьяны к Онегину, пусть и ошибочная, превращает ее жизнь в одно из величайших произведений мировой литературы!
С юности я думала, что это «новеллистично», эстетично и продуктивно — тратить всю свою эмоциональную энергию на отношения с мужчинами, которые были ограничены в своей способности любить, с мужчинами, которые не могли ответить на мои чувства или воспринимать наши отношения так же глубоко, как и я. Я эстетизировала такие отношения. Я думала, что это интересно, красиво, содержательно, сложно, необходимо и неизбежно.
Когда я в 38 лет влюбилась в женщину, я сначала беспокоилась, что это не продлится долго, что я не смогу жить без любви мужчин. Я беспокоилась о том, что мне «нужно» быть рядом с мужчинами.
К моему удивлению, все оказалось иначе.
Когда я приняла это, я стала думать о любовных отношениях как о некой пропаганде. Роман говорит мужчинам и женщинам, что они не могут жить друг без друга (хотя он также говорит им, что они обречены делать друг друга несчастными). Классический роман заманивает маленьких мальчиков к сдаче себя армии или государству, побуждает маленьких девочек отдавать свои тела и души мужьям и детям. Нас воспитывают уязвимыми к романтике, к очень определенному типу романтики.
По сути, это способ придания порабощению привлекательности, чтобы дети (не имеющие власти) свободно «выбирали» его для себя. Я думаю, что это один из подтекстов «Войны и мира»: когда, к примеру, Петя Ростов жаждет присоединиться к гусарам в 15 лет. Он просто не может дождаться ухода из семьи из-за угнетенной позиции ребенка. По той же причине у Наташи возникает ужасная идея сбежать с Курагиным…
«Романтичность» побеждает: Петя умирает за свою страну, Наташа выходит замуж и превращается в крепкую, самоотверженную мать...
— Вы считаете, что эта «романтичность», идея романтической любви, плотно сопряжена с формой? Роман, «вымышленность» могут более искусно «цементировать» общество.
— Я много думала о том, почему роман — это «вымышленное». В англоязычном мире есть большой акцент на разнице между художественным и нон-фикшен. Я думаю, что «художественное» — это разновидность цензуры. Мне кажется, что самоцензура художественной литературы — выбор писать именно художественную литературу — часто работает на сохранение властных структур, даже когда мы считаем себя самокритичными и радикальными. Когда мы сочиняем текст, мы переносим внимание с правды, которую по каким-то причинам не хотим озвучивать. Я думаю, что насилие и абьюз появляются из-за занавески, прикрывающей личное. Так было с #MeToо: сколько женщин боялось рассказывать свои истории?
Мы все знаем об этической ответственности защищать частную жизнь — ответственности, которая приводит к защите людей во власти. Мне интересно, существует ли этическая ответственность, чтобы говорить правду — распространять правдивую информацию или, по крайней мере, не распространять ложную? Я не имею в виду общечеловеческую этическую ответственность, которая стоит перед каждым; я спрашиваю, имеет ли частное правдивое высказывание этическую ценность как проект. Я считаю, что имеет.
— Как движение #MeToo изменило Америку? Что это значит для вас лично?
— Несколько моих друзей и коллег (мужчин), включая редактора моей первой книги, потеряли работу. На личном уровне это вызвало у меня сожаление, но в политическом смысле я вижу результаты #MeToo позитивными.
Движение #MeToo заставило меня больше осознавать, как много дезинформации циркулирует в мире. Я поняла, что многие мои идеи о «романтических» отношениях — о том, как должны выглядеть секс или свидание, как должна вести себя женщина в общении с мужчинами, — определяли голливудские фильмы. Фильмы, снятые в 1980-х и 1990-х (в годы моего становления), были сделаны мужчинами, имевшими патологические и преступные отношения с женщинами, и отражали не «реальность» (которую пытались внушить нам, внедрить в нас), а их собственные желания.
Я также осознала, в какой степени женские истории были подавлены негласным соглашением о неразглашении, политикой таблоидов, даже следователями (такими, как компания Black Cube, которая использовала бывших агентов «Моссада», чтобы заставить замолчать жертв Харви Вайнштейна). Мы не только узнали истории травм: мы узнали истории замалчиваний и получили доказательства, как мужчины, имеющие власть, контролируют историю.
В какой степени беллетристика (в широком смысле — и книги, и кино) помогла держать в обращении ложные истории и поддерживать определенные структуры власти? Это вопрос, который движение #MeToo задало лично мне.
— Считаете ли вы, что традиционные семья/отношения/чувственность меняются? Что вы об этом думаете?
— Я думаю, что традиционная семья должна измениться; я согласна с радикальными феминистками в том, что патриархальная биологическая семья — это фабрика человеческих несчастий и нездоровых властных отношений.
Нам нужно найти более гуманные способы заботиться друг о друге, компенсировать и признавать заботу, а также уравновешивать личную свободу с обязанностью заботиться о других, и это должно быть сделано в атмосфере доброты, без морализаторства и лицемерия.