Онтологическая возможность хотеть мочь приказать

Онтологическая возможность хотеть мочь приказать

от Евгений Волков -
Количество ответов: 0

Онтологическая возможность хотеть мочь приказать

 

Агамбен Дж. Что такое повелевать? / пер. Б. Скуратова. М.: ООО «Издательство «Грюндриссе», 2013. (VARIA 02). 72 с. 

Вопрос: что делает власть властью? Обычный ответ: способность подчинять себе. Однако, пишет Джорджо Агамбен, всегда находится тот, кто готов подчиняться. Так что в определении власти как способности заставить подчиняться своим указаниям (предположительно – самоочевидном определении для многих, приступающих к чтению этой лекции) ключевым измерением оказывается не действие подчинения, но действие приказания, или в более общем смысле – повеления. Первое обеспечивается самим наличием подчиняемых (и Агамбен не проясняет, почему «всякий раз... пока кто-нибудь отдаёт приказы, всегда найдётся также кто-нибудь – пусть даже один-единственный – кто будет повиноваться командующему» (с. 32-33), во всяком случае не проясняет в этой сжатой лекции). Второе, повеление, императив – это и есть «чистая», очищенная от всего привходящего власть. Понимание того, как возможно вообще что-либо приказывать, является целью исследовательского проекта Джорджо Агамбена, излагаемого в этой лекции, прочитанной в Мюнхене в августе 2012 года. 

Называя свой проект «археологией повеления», Агамбен сразу же оговаривает полисемическую парадоксальность этого сочетания понятий: греческое αρχέ означает и «начало» («исток»), и «приказ». Обязательный предварительный анализ истории используемых понятий – часть исследовательской методики Агамбена, и в этой лекции он таким образом удачно «ловит себя за руку»: если «исток есть всегда уже повеление» (с. 26), и «исток никогда не прекращает начинать, то есть повелевать и управлять тем, что он вызвал к бытию» (с.27), то археология повеления обращается не к прошлому чего бы то ни было, а к «вневременному» бытию, и неизбежно превращается в онтологию. Этим путём прошёл Мартин Хайдеггер. Агамбен сразу же обращается к его истории бытия, которая, конечно, не является историей опять же в расхожем смысле слова. Это история, свёрнутая в «настоящее время» императива. 

Теологи показывали, что Бог, сотворив мир, продолжает его творить непрерывно, так что история бытия всегда начинается. Писатели и философы, цитируя исправление книги Бытия гётевским Фаустом «в начале было Дело», обращали внимание на это «Дело», в его отличии от «Слова», но что значит «в начале»? Как что-либо может оказаться началом или в начале? Посредством (само)провозглашения начала, т. е. именно повеления: «да будет...!», – Агамбен обнаруживает в истории философии некое умолчание или безразличие к повелению. Да, воистину удивительно, что выдвигая множество нормативных суждений и требований, западная философия почти не интересовалась, как и что именно происходит в событии этого нормативного повеления. 

Вновь обратившись к лингвистическому анализу, Агамбен находит истоки этого умолчания, решающий водораздел европейской мысли в методологическом решении Аристотеля не включать в область философского исследования такие виды речи как мольба, рассказ, угроза... и повеление. Это не-апофантическая речь. Она не высказывается о положении вещей в мире. Это «другой логос». Он не может быть истинным или ложным. Исследуя его, «обычно довольствуются объяснением его – в случаях, когда повеление необходимо упомянуть, – как акта воли... и ограничивают областью политики и морали» (с.37). 

В ХХ веке повеления стали также предметом исследований лингвистов как перформативы. Но их функционирование фактически не объясняется лингвистами, говорит Агамбен, как если бы речь шла о «своего рода магической способности» (с. 48). Он пользуется определением перформатива Эмиля Бенвениста, как «голой семантемы», особым образом используемой как форма некоторого заклинания, и развивает его: в перформативном высказывании мы оказываемся «в присутствии значащего, но не денотативного языка, который передаёт... чистую семантическую связь между языком и миром» (с.43). Это особая, учреждающая онтология.

Итак, на Западе существуют две онтологии: выражаемая индикативами онтология описания того, что есть (апофантическая), и выражаемая императивами онтология повеления. Открытие этого разделения реального Агамбен полагает существенным результатом своего проекта. В сосуществовании двух онтологий как (возможных) философских учений проявляется «двойственность» онтологии как осознаваемого бытия, мира. Первая онтология, очевидно, определяет область рациональных знаний о мире, т. е. поле философии и науки, вторая – область права, религии и магии. Они «образуют сферу, где язык всегда в императиве» (с. 46). Эти две онтологии постоянно борются между собой, но существенно важно, что в христианскую эру «полюс повеления» начинает приобретать особую важность. Далее, лишь намекая на перспективы исторического анализа, Агамбен приходит к решающему предположению: «в современных обществах онтология повеления постепенно замещает собой онтологию утверждения» (с. 49). 

Так Агамбен возвращается к своей стержневой теме критического анализа современности как особого соотношения языка и политических установлений. 

Однако современная онтология утверждения принимает крытую форму: уже не повеление, но совет, подсказка, уведомление, вот что подчиняет современного человека. По своему выбору следуя некоему разумному совету или инструкции, человек не переживает насилия. Наоборот, он как будто нажимает на кнопку, чтобы достичь какой-то своей цели «Свободный гражданин демократически-технологических обществ – это существо, которое непрестанно повинуется, самим жестом, каковым он дает повеление» (с. 51). 

Повеление обычно выражается модальными глаголами. Особенность их в том, что это «пустые» глаголы, требующие дополнения, они «дефектны относительно вещи». Историю философии можно представить как серию попыток заполнить эту пустоту, изобрести способ из взаимного увязывания. Очевидно,что модальные глаголы фундаментально важны для этики; к чему они относятся? К использованию воли. В заключение этого краткого исследования Агамбен переходит к исследованию воли. Само это понятие развивается из античного понятия мощи (власти), dynamis. Оно было в центре греческой философии, и тогда человек был существом которое может; но с распространением христианской теологии человек становится существом, которое хочет (волит). И в этом переходе от сферы мощи к сфере воли состоял порог между эпохой античности и эпохой модерна. 

Этот переход можно проиллюстрировать теологическими примерами (обычным рабочим материалом Джорджо Агамбена), но в этой лекции он приводит только один. Это формирование различения «абсолютного могущества» и «упорядоченного могущества» Бога в XI-XIV веках. Концептуализация воли оказывается инструментом внутреннего ограничения анархического Божественного могущества, так что в эпоху модерна могущество (вообще) подчиняется воле (вообще). «А то, чем повелевает воля, есть ни что иное, как могущество» (с.63). В итоге, в самой двойственной онтологии модерна вскрывается внутреннее ограничение возможностей повелевания. Этика, формулирующая с помощью модальных глаголов императив воления, оказывается возможна благодаря онтологическому ограничению могущества на заре эпохи модерна. 

Наши приказания, приказания людей модерна, это не повеления в полноте возможности мочь. И надо ещё присмотреться, учит Агамбен, не скрывается ли за «обычными» суждениями о должном – фундаментальное согласие на подчинение?

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67

всего слов - 989