Онтология жизни «по понятиям» в России

Онтология жизни «по понятиям» в России

от Евгений Волков -
Количество ответов: 3

Жизнь без государства в России начала XXI века

https://www.inliberty.ru/article/escape-law/

1
«Наша реальность — это ответ на усилия государства»

Симон Кордонский — об устройстве жизни «на самом деле»

 
 

Социолог, профессор Высшей школы экономики Симон Кордонский в свое время говорил о необходимости различать то, что «в реальности», и то, что «на самом деле». Он и его коллеги с тех пор немало потрудились, исследуя то, что в России происходит «на самом деле»: как люди живут и работают вне поля зрения государства, как расплачиваются за ресурсы, как стихийно распределяются по сословиям и иерархиям, которых по закону не существует. Симон Кордонский рассказал InLiberty о том, как устроено сосуществование в России двух нормативных систем и можно ли их объединить в одну.

 
 

Можно ли всю эту жизнь вне государства, всю эту внеправовую реальность, все это ничейное и кем-то захваченное вывести на свет и ввести в единое правовое поле?

У вас установка на презумпцию легальности, на прозрачность деятельности граждан для государства. Но на пользу гражданам такая прозрачность не идет прежде всего потому, что само государство для граждан непрозрачно и во многом действует нелегально. Или не нелегально, а просто бессознательно, то ли рефлекторно, то ли инстинктивно. Непредставимый объем номинально государственного имущества официально не имеет хозяина, но неофициально у любой вещи есть хозяин. Государство явно не справляется с управлением тем, что оно считает экономикой. Поэтому более адекватной была бы задача перевода управления из официального и ублюдочного правового поля в то, которое государство не признает существующим, в то пространство, где люди живут по понятиям.

 
 

Без государства

Антрополог Джеймс Скотт в книге «Искусство быть неподвластным» описал анархическую цивилизацию Зомию в Юго-Восточной Азии, где десятки миллионов людей укрывались от государства и его институтов (см. подробнее в интервью Николая Ссорина-Чайкова ниже). Экономист Эрнандо де Сото в книге «Иной путь» рассказал, как бремя избыточного государственного регулирования в Перу выдавило из легального поля огромную долю национальной экономики.

У реальности, описываемой Джеймсом Скоттом и Эрнандо де Сото, люди существуют в едином правовом поле. Первый описывает, как из него бегут, второй ставит задачу введения всех отношений в правовое поле. А у нас два разных поля: официальное и понятийное. Это принципиальное отличие нашей реальности от тех феноменов, которые описывают Скотт, де Сото и множество других исследователей.

 
 

У нас сформировались две нормативные системы. Одна официальная, опирающаяся на закон, и другая, построенная по понятиям. Они существуют в одном и том же пространстве, в одних и тех же людях. Люди раздвоены: они живут по понятиям, но интерпретируют поведение окружающих в терминах закона. И с их точки зрения получается, что все нарушают закон.

Откуда взялась у нас эта раздвоенность?

Реальность, о которой я говорю, возникла как реакция на перманентные модернизирующие усилия государства. И такого, как я понимаю, нигде не было. Начиная, вероятно, с петровских времен у нас сплошная модернизация. Сталкиваясь с этим, люди пытаются выживать. Жизнь по понятиям — это жизнь-выживание, жизнь промысловая. Промысловик — это человек, который сегодня монтирует ЛЭП на 10 киловольт, завтра копает сортиры, а послезавтра идет на пушной или лесной промысел. Это не фриланс. Фрилансер ищет работу по специальности, а промысловики осваивают специальности. А когда появляются конкуренты (у нас сейчас это китайцы), они переходят в другие промыслы. И так десятки миллионов людей живут.

Это распределенный образ жизни. Дача, гараж, погреб, квартира. Где концы удобно прятать, где человека не за что схватить. Это способ ухода от государства, модернизирующего по импортным образцам все, что ему под руку попадет.

Когда сложилась эта реальность, в постсоветское время или раньше?

Мне кажется, эта раздвоенность — между законом и понятиями — была всегда. В советские времена, например, партийная организация решала проблемы не по советскому закону, а по партийной совести, то есть по понятиям. Как на партбюро решались все проблемы, так они до сих пор и решаются, только вместо бюро — то, что мы называем гражданским обществом служивых людей. Люди, имеющие статус в системе, собираются в бане, в ресторане, на охоте, на рыбалке, гуляют вместе — и решают проблемы.

 
 

Жизнь по понятиям

Принципы, в соответствии с которыми так или иначе живут очень многие в современной России, крайне мало исследованы. Слово «понятия» в этом его значении восходит к уголовной и тюремной культуре, но сегодня его можно услышать и от чиновника высокого ранга. Попытку описать «понятия» применительно к уличным молодежным группировкам предприняла недавно социолог из Лондонского университета Метрополитен Светлана Стивенсон — ее книга так и называется, «Жизнь по понятиям».

Есть и очень интересный институт автономизации сообществ, живущих по понятиям, по социальному времени. У муниципального района, например, есть собственное течение времени, только частично совпадающее с государственным. Оно определяется днями рождений, в частности, значимых для районного сообщества людей и разными памятными датами. Люди собираются в такие локальные праздники вместе, пьют, закусывают и решают проблемы.

 
 

Причем дни рождения не обязательно местных начальников, скорее значимых людей. В любой администрации есть какой-то незаметный человек, кадровик, секретарь, который ведет книжечку памятных дат. В книжечке написано: такого-то у Ивана Ивановича день рождения, а такого-то у других значимых людей серебряная свадьба. Если начальник милиции в почете, хороший мужик, то соберемся, будем праздновать День милиции.

Это осознано? Люди понимают, что живут в двух системах?

Часто это и осознано, и отрефлексировано. Весной прошлого года у нас со студентами была экспедиция в один из районов Тверской области. Глава районной администрации на 10-й минуте разговора сообщил студентам (половина юристы, половина госуправление): «Мы живем по понятиям. А закон — это для оформления уже совершенных действий».

Это не только осознается, но и используется. Для государства, которое смотрит из центра на этот район, он предстает зоной стихийного бедствия: низкие зарплаты, безработица, возможный рост социальной напряженности. Но эта информация, которую генерируют сами районные чиновники в отчетах центру, не более чем послание: дайте деньги, иначе замаетесь с нашими проблемами разбираться. Но на самом деле люди не так плохо живут. При официальной мизерной зарплате цены там не сильно отличаются от московских. У них там клюква, а на клюкве можно за сезон заработать, допустим, на «шевроле». Там охота. Там лес, который вырос на заброшенных землях сельхозназначения, который заготавливается, обрабатывается и экспортируется. Естественно, что это все совсем даже не по закону, а по понятиям.

Численность населения района 15 000 человек, около 300 поселений. На все это — девять участковых, из которых шестеро работают в кабинетах, то есть на 300 поселений три участковых. Есть прокурор, примерно мой ровесник, за 60 лет, злой на всех. Всех, говорит, сажать нужно. Там есть судья, одна на два района, хорошая, судит по справедливости. И есть нотариус, решала, все идут к ней — она решает проблемы. Иными словами, плотная, насыщенная жизнь, роль в которой закона и его представителей пренебрежимо мала по сравнению с понятиями.

Кто судьи и на какие нормы они ссылаются, когда есть конфликт, который нужно разобрать?

Их называют авторитетами, смотрящими. Они могут сказать: «Не по чину взял», «Не отдарился», «Тебе дали возможность, ты ею воспользовался, но дара с твоей стороны не было». Понятие возникает в момент разборки: «Ты ведешь себя не по понятиям». С некоторыми из арестованных и посаженных губернаторов наверняка была эта ситуация: ему сказали делиться. А он, может, даже и делился, но недостаточно, брал не по чину.

Но раз писаных норм нет, разрешение конфликтов по понятиям предполагает большую непроговоренность и произвол в принятии решения…

Это связано еще и со структурой русского языка, который трехдиалектный. Есть официальный язык, язык документов, — это то, что нам говорит власть. Есть язык отрицания официальности, язык истины, сахаровский язык. Это язык, на котором кричат на протестных акциях. И есть мат.

Только владея всеми тремя диалектами, можно понять, что имеет в виду собеседник. Сделать мат официальным не получится. То, что первые лица государства, общаясь с народом, переходят на арго, свидетельствует о том же. Это проблема культурная, очень сложная. Возникающие договоренности невозможно прописать в официальном языке, поэтому они не кодифицируются.

Я бы сказал, что значимым компонентом проблемы является еще и наносная, привнесенная культура. Сейчас — рамка английская, которая транслируется системой образования. На английском языке, который воспринимается профессиональным сообществом экономистов, социологов и обученных ими управленцев как родной, нельзя описать то, что происходит здесь. Это не позволяет нам называть отношения, в которых мы живем, своим языком, не позволяет даже выработать этот язык. То есть язык вырабатывается, но с использованием мата.

Что такое коррупция в такой системе?

Самой коррупции я не вижу. Она возможна только на рынке, в отношениях между рынком и государством. Поскольку у нас в полной мере нет ни того ни другого, то происходящее лучше описывать не как коррупцию, а как сословную ренту. Гораздо существенней то, что борьба с несуществующей коррупцией постепенно превратилась в очень доходный промысел служивых людей, в средство передела отношений доступа к государственным ресурсам.

Закон у нас не признает сословий и иерархий. Кто главнее — прокурорские или судейские? Следственный комитет или гражданские госслужащие? Ясности нет, поэтому они и иерархизируются естественным образом, причем на каждой территории по-разному. Где-то прокурорские под чекистами, а где-то — под Следственным комитетом. Чтобы узнать, кто выше в иерархии, нужно понять, кто кому платит, кто кому оказывает услуги. Кто выплачивает ренту, тот в положении подчиненного сословия, низкостатусного. Рента — единственное, что связывает государство в единое целое.

Сидел как-то на одном сборище рядом с генералом из МВД. Выступала Елена Панфилова, борец с коррупцией, и рассказывала про откат как форму коррупции. Генерал слушал, слушал, а потом толкает меня в бок и говорит: она дура, что ли? Если отката не будет, все остановится. Откат — это и есть рента. Ресурсы не распределяются бесплатно. Претендентов на ресурсы много, среди них конкуренция. Кто получит доступ? Человек, который получает ресурс, откатывает часть дающему. Это аналог ставки банковского процента, причем довольно близкий, с моей точки зрения. Там есть цена денег, которые через иерархию банков поступают в розницу, причем на каждом уровне своя. А у нас то же самое с ресурсами. Есть монополист — государство, которое распределяет ресурсы. И каждый получающий ресурсы откатывает их часть в какой-то форме дающему.

В рыночной системе регулирующим механизмом служит ставка банковского процента, а у нас — репрессии. Чем выше уровень репрессий, тем ниже норма отката. И соответственно экономика крутится. В сталинские времена был высокий уровень репрессий и минимальная норма отката. Репрессии как система исчезли, и норма отката выросла. И экономика (то, что мы называем экономикой) не развивается: ресурсы осваиваются в ходе распределения. Сейчас есть репрессии, но они эпизодические, демонстративные и не уменьшают норму отката. А если откатить нельзя, то ресурсы могут оставаться неосвоенными. Посмотрите на размер неосвоенных средств в конце финансового года. Если есть страх репрессий, то ресурсы не доходят до мест, они просто не распределяются. В начале двухтысячных, например, на ликвидацию последствий катастрофического землетрясения в республике Алтай были выделены весьма существенные деньги, но под жестким контролем государства. Через три года выяснилось: последствия катастрофы ликвидированы, но выделенные государством деньги не освоены, так и лежат на счетах. Потому что их нельзя было распределить по понятиям.

 
 

Освоение ресурсов в сословном обществе

У Симона Кордонского и сложившегося вокруг него круга исследователей особая оптика и своя терминология. Организация российского государства — ресурсная, считает Кордонский. Ресурсы в его понимании — не то, что продается и покупается (тогда это был бы товар), а то, что отчуждается, распределяется, хранится, списывается. Внешняя реальность товаров и денег — ложная, считают исследователи. «На самом деле» главная форма использования ресурсов — освоение. А власть — это манипулирование ограниченным ресурсом. Органы власти отчуждают ресурсы у одних элементов системы и распределяют другим, но так, чтобы всегда сохранялся дефицит ресурсов, рычаг власти.

Фактический распорядитель ресурсов, начальник, как бы он ни назывался, «на самом деле» является помещиком, а его округ — поместьем. Общество распадается на сословия, которые формируются по традиции и по отношению к процессам распределения и освоения ресурсов. Эти понятия описаны в работах Кордонского «Ресурсное государство» (2007), «Сословная структура постсоветской России» (2008), «Россия. Поместная федерация» (2010).

 
 

Правильно ли понимать, что лозунг «врагам — закон» в этой системе особенно актуален?

Если человек действует не по понятиям, то его переводят под закон. Это не анархия. Это очень жесткий порядок — жизнь по понятиям. Раньше за нарушение понятийных норм стреляли, а сейчас подводят под статью Уголовного кодекса.

Почему все-таки вы уверены, что «либеральная установка» на введение правового порядка бессмысленна, плоха, неверна?

Это не бессмысленно и не плохо, а просто от другой стенки гвоздь. Понятно стремление людей, которые читают переводную литературу и выискивают аналоги у нас, навести какой-то порядок. Но, к сожалению, наша реальность совсем не описана, аналогии с иностранной реальностью ущербны, и действия государства, построенные на импортной логике, мягко говоря, неэффективны.

Какая все-таки проблема с созданием общего правового режима, который учел бы интересы всех?

У нас тысячи законов, которые весьма противоречивы. Есть еще кодексы. Но, например, Лесной и Земельный кодексы часто противоречат друг другу, причем серьезно. Чиновник на месте вынужден выбирать между применением закона. Вот было у нас сельское кладбище, эта земля не муниципальная, а непонятно какая. На ней вырос лес, и по закону, по кадастру, эта территория отнесена к лесному фонду, но людям хоронить-то надо. Вот вам и общеправовой режим; и так в любом деле. Эти проблемы нельзя решить по закону, поэтому они решаются по понятиям.

Разумные люди всегда говорили, что не нужно торопиться с кодификацией. Нужно провести систематизацию законодательства, убрать противоречия. Но все равно поторопились, сделали кодексы. Ни один из них не работает в полной мере. У нас нет общего правового пространства. Оно разорвано, противоречиво и внутренне конфликтно.

То есть вы говорите о правовом признании второго, понятийного порядка?

Я бы говорил о сосуществовании этих порядков. Это же лента Мебиуса. Они на одной стороне ленты находятся, только не пересекаются. Похоже ли это на ситуацию с обычным правом, которое постепенно описывалось?

Нет, не похоже, потому что понятийный язык непереводим на правовой. Обычное право, когда оно переводится на язык юридического текста, становится законом. Но язык понятий непереводим в юридический текст, потому что его нет. Даже воровской закон существует в писаном виде — в малявах, а понятийный язык — нет.

И что с этим делать?

Жить и понимать, как это все устроено. А всякие фантазии о построении рынка и разрабатываемых всякими импортерами понятий реформах нужно забыть. Рынок сам возникает, когда государство уходит из регулирования и реформирования. Государство хочет нам всего хорошего и поэтому ломает уклад жизни каждым своим шагом, каждым новым законодательным актом, а людей принуждают выживать в этой системе, приспосабливаться. И жить по понятиям — по-другому не выжить.

Не одна Россия модернизируется. Есть множество стран с культурами, совсем не похожими на английскую и американскую…

Для того чтобы что-то делать, нужно знать страну. Ведь задача социологов и всех прочих — не давать рекомендации, что нужно делать, а говорить, чего делать нельзя. А если делать, то какие будут последствия. И это должны делать политики, основываясь на более-менее адекватном знании, а не эксперты из Гарварда. Но и политиков, и политики в нашей стране пока нет, а есть импортированные и приспособленные под понятийный уклад государственные институты.

всего слов - 2343

Теги:
В ответ на Евгений Волков

Re: Онтология жизни «по понятиям» в России

от Евгений Волков -

2

https://www.inliberty.ru/article/escape-leviathan/

Слепой Левиафан

Граждане России рассчитывают только на себя

Максим Трудолюбов

Редактор InLiberty, руководитель проекта «Земля и люди»

В прошлом много было споров о том, где люди в России видят причины проблем и возможности для изменений: вовне или в себе самих. Исследования показывают, что сегодня большинство граждан готовы брать на себя ответственность за свою жизнь. Но люди добиваются самостоятельности не благодаря гарантиям государства, а вопреки им.

Когда обсуждается любой важный политический шаг — будь то пенсионная политика или присоединение какой-либо территории, — стоит помнить об известном, повторяющемся каждый год вопросе социологов: «Можете ли вы влиять на принятие решений в стране?» На этот вопрос есть ответ: «Не можем». От года к году доля ответивших так колеблется, но остается близкойк 80%.

Почти столько же граждан уверены, что власть должна заботиться о людях. Из этого иногда делается вывод, что в России живут люди, которые только и ждут помощи сверху.

Надежда только на себя

Люди действительно считают, что государство, по справедливости, должно о них заботиться, но на самом деле не ждут этого: 94% рассчитывают на себя и только 6% — на помощь государства (цифры из недавнего качественного исследования Сергея Белановского и Анастасии Никольской: 10 фокус-групп, проведенных в мае 2018 года).  94% — это много, даже учитывая, что готовность полагаться только на себя — не новость. Доля тех, кто рассчитывает в жизни только на свои силы, с самого начала замеров была высока — от 80% в 1992-м до 74% в 2011 году.

Интереснее цифр то, как участники фокус-групп подбирают слова: «Не будет здесь счастливого завтра. Не будет, надежды нет, меняйтесь сами и меняйте свою жизнь»; «Вся проблема — в рабском менталитете. Пока большинство терпит и готовится терпеть еще сильнее — ничего не изменится. Путин ли будет при этом у власти или нет, не суть важно»; «Если каждый будет работать над собой, то мы станем лучше».

То есть на свое положение влиять можем, а на государство — нет. И это не просто слова. По разным данным, от 30 до 40 млн человек из 72 млн работающих россиян заняты где-то в не наблюдаемых государством сферах — то есть обеспечивают себя сами и не ждут, что кто-то решит их проблемы. По опросам, 55% граждан избегают контакта с государством (см. очеркАлександра Павлова и Тараса Евченко об искусстве автономной жизни; материал Ольги Кувшиновой о ненаблюдаемой экономике).

Люди работают, а иногда и живут вне зоны видимости государства, стараются экономить на любых выплатах в пользу властей. Решение повысить пенсионный возраст тем не менее воспринимается пусть и без агрессии, но негативно. На пенсии как на основу выживания рассчитывают немногие, но хотят, чтобы пенсии были, потому что так должно быть — по справедливости. По данным Белановского, на первом плане у граждан не требование сильной власти (5%), а требование справедливости (67%). Выплата пенсий — это соблюдение государством договора с народом. В отдельности народа от государства, в его готовности полагаться только на себя, в его ожиданиях, что в обмен на понесенные народом труды государство будет соблюдать свою часть договора, можно увидеть отголоски крестьянского мировоззрения. Подробнее об этом — в статьеАлександра Никулина о крестьянском отношении к государству.

Русская свобода

Сейчас, летом 2018 года, когда пишутся эти слова, раздельность существования человека и государства хорошо видна, потому что шум очередного мегапроекта утих и человеческое самостояние обнажилось. Самостояние есть всегда, но в моменты государственной тишины человек это чувствует. Как только Левиафан просыпается и начинает искать себе занятие, подлинные отношения — отношения отдельности — между обществом и государством уходят в тень и мы снова видим марширующие колонны и флаги: государство мобилизует людей на свой очередной проект — войну или мегастройку.

Русская свобода: Лев Толстой

«Англичане, приезжающие сюда, чувствуют себя у нас свободнее: дома они связаны законами, которые сами через представителей установили и которым они повинуются, воображая себе, что они свободны. Здесь же я таких законов не устанавливал и им не повинуюсь, я свободнее. <Император> Николай может забодать, но это случайность, как может бык забодать или кирпич на голову упасть… Наше время огромной важности, пора людям быть свободными, не повиноваться и не подчиняться. Мужик сам сознает, что он себе жизнь сам устраивает: „Я сам ее, жизнь свою, устрою“. Но он этого не умеет высказать».

Эти слова Толстого 15 ноября 1905 года записал Душан Маковицкий, его семейный врач и последователь. Страна живет новостями о волнениях и забастовках, только что опубликован манифест, «дарующий» населению свободы слова, собраний и союзов и ограничивающий монархию. Все готовятся к выборам в Думу, идет съезд Всероссийского крестьянского союза. Толстой ничем из этого не впечатлен: он против любой политической власти, даже ограниченной правом — ведь закон не работает без насилия.

Где-то подспудно в нас живет убеждение, что путь к свободе проходит через установление с Левиафаном разумных и публичных отношений. Свобода, понятая таким образом, — это свобода, гарантированная публичными процедурами и законами. Законами, в написании которых граждане являются соавторами. Именно о тех законах, которые учредили, с согласия граждан, законодатели, сказано: «Где нет законов, там нет свободы» (Джон Локк, подробнее об этом здесь). Свободы должны быть защищены исполняемым всеми законом, иначе их можно отнять. Честные выборы и открытый доступ к участию в них, как избирателям, так и кандидатам, являются таким образом признаками свободы. Таких признаков в России нет. Значит ли это, что нет и свободы?

Как же нет? По ощущениям ее явно больше, чем может показаться. Но конституируется свобода в России не столько законами (которые в нашем случае суть инструменты государства), сколько свойствами общества и подслеповатостью Левиафана. Брать собственную судьбу в свои руки мы, как мы видим, умеем, и это основание для свободы. Традиции — за почти полным их отсутствием после десятилетий советского строя — не работают как сдерживающий фактор. И это тоже основание для свободы. Левиафан плохо видит — чем не возможность для свободы?

Под определенным углом зрения Россия может выглядеть пространством более свободным, чем, например, Германия или Британия. Но это свобода, не связанная с законом, а скорее отталкивающаяся от него. Это воля, то есть такая свобода, которая не стремится к установлению для себя формальных условий и гарантий (см. статью Андрея Тесли о понятиях «свобода» и «воля»).

Катание на Левиафане

Люди не выбирали законодателей и не знают, кто составлял действующие правила игры. Тому, кто не участвовал в создании правил, легко отказаться от их исполнения. Это особенно легко, если действовать в слепых зонах русского Левиафана: он не знает, сколько у кого собственности, не знает, как расходуются деньги, не понимает, где люди находятся, не умеет быть дифференцированным, распределяя помощь, не умеет раскрывать преступления (впрочем, умеет их фабриковать, чтобы показывать, что умеет раскрывать).

Независимо от того, есть ли у отдельных представителей государства, включая президента, тайное знание обо всем, что происходит в стране, это знание находится вне публичной сферы, а значит, это «око государево» лукаво. Оно лишь помогает находящимся во власти манипулировать друг другом и государством: например, уничтожать врагов под видом борьбы с коррупцией и решать другие частные проблемы под предлогом достижения публичных целей.

Левиафан, при всей своей внушительности, — слабое, пугливое и падкое на лесть существо, из которого все тянут жилы. Какие состояния зарабатываются под предлогом убережения его от разных угроз! Оборотистые граждане убеждают Левиафана, что если он устроит еще один мегапроект или проведет международное соревнование, то станет красивее. Это отличная возможность выбить из него ресурсы, а потом помочь ему закрыть глаза на издержки. А можно еще с выгодой сталкивать между собой разные кремлевские башни и играть на их соперничестве (см. статью Дмитрия Травина об этом старинном искусстве).

В том же русле — и массовое отношение к благам, которые перепадают людям от государства: от государства всего можно ждать, рассчитывать на него нельзя, поэтому нужно брать все, пока дают. Кому-то удается добыть горы золота и заграничные футбольные клубы, а кому-то — бесплатное электричество и небольшую пенсию. И на том спасибо! При нынешних отношениях государства и общества рациональное поведение — это поведение того, кто берет от Левиафана по максимуму, а потом подается на волю.

Умение полагаться только на собственные силы и на слабость невидящего и неслышащего зверя — наши основания для свободы. Основания, в общем, работающие. Возможностей для манипулирования собой Левиафан дает множество. Возможностей убежать от него, не слышать и не видеть его тоже немало. И потому как не любить его, кормильца. Но все это — и возможность обогатиться, и возможность спрятаться — без гарантий.

всего слов - 1307

Теги:
В ответ на Евгений Волков

Re: Онтология жизни «по понятиям» в России

от Евгений Волков -

5

https://www.inliberty.ru/article/escape-ussr/

Исчезнуть, оставаясь на виду

Бегство от государства при тоталитаризме

Дмитрий Травин

Профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге

 
 

Трудно представить себе страну, где влияние государства на жизнь человека было бы большим, чем в СССР. Однако реально роль государства определяется не тем, что оно хочет, а тем, что оно может. Умение забиться в «щель» и обустроить пространство, почти полностью независимое от власти, советский человек довел до совершенства. В СССР умели не только убегать от государства, но даже манипулировать им, виртуозно играя на интересах враждующих чиновников.

 
 

Если по формальным признакам судить о том, как жили советские люди в последние пару десятилетий существования Союза, то может показаться, что все было пронизано направляющей и руководящей силой компартии или, точнее, гос- и партаппарата. Какой-нибудь будущий историк, изучая СССР по архивным бумажкам, обнаружит, что подавляющее большинство советских молодых людей пребывало в рядах комсомола и вроде бы находилось под идеологическим прессом этой организации.

На самом же деле ее роль в 1970–1980-х годах становилась все более жалкой. Промывание мозгов было слабым и очень неэффективным, поскольку сами пропагандисты давно уже не верили в коммунистическую идею. Зато в свободное время от работы и учебы время любой комсомолец получал мощный заряд антикоммунистических идей.

 
 

Внутри и снаружи системы одновременно: Алексей Юрчак

Надоевшая, но все еще тоталитарная политическая система позднего СССР породила характерное к себе отношение. Руководители произносили речи, не вникая в их содержание, ученые цитировали Ленина, не соглашаясь с ним по существу, человек мог работать в котельной, являясь на самом деле музыкантом. Советские люди умели присутствовать и отсутствовать одновременно. «Находясь внутри системы и функционируя как ее часть, субъект одновременно находился за ее пределами, в ином месте», – объясняет антрополог Алексей Юрчак в книге «Это было навсегда, пока не кончилось». Это одновременное присутствие и отсутствие Юрчак называет режимом вненаходимости.

Обычно возможность формирования несоветской ментальности связывается с прослушиванием зарубежных радиоголосов на коротких волнах. Думается, что роль этого источника информации сильно преувеличена, поскольку далеко не каждый молодой человек имел осознанную потребность в иной точке зрения на социализм и достаточное упорство, чтоб регулярно сидеть у приемника, пробиваясь сквозь «глушилки». Значительно важнее была возможность практически каждую неделю смотреть в кинотеатрах новый французский или американский фильм, помогающий понять, каков реальный образ жизни в капиталистическом обществе. Советский человек с удовольствием бежал от своего государства в кино. Красивые улицы, переполненные прилавки, удобные автомобили, просторные квартиры — все это он видел там задолго до того, как получил возможность свободно выезжать за рубеж.

 
 

Кинематограф не мог, конечно, помочь в осмыслении важности демократии, и, как мы видим, российский политический режим по сей день остается авторитарным. Но «зарубежный экран» помогал понять преимущества рынка. И не удивительно, что рыночное хозяйство в целом российским обществом в 1990-е годы было принято. Реформаторов, конечно, ругали, полагая, что реформы они осуществили плохо, но серьезных попыток вернуть старую советскую систему огосударствления экономики не было предпринято ни властями (от Черномырдина до Путина), ни избирателями, в основной своей массе отторгающими коммунистов.

Интересно, что, несмотря на большую формальную силу советского государства, попытки цензурирования информации о зарубежном образе жизни были крайне неэффективны и даже нелепы. Из фильмов удалялись эротические сцены, считавшиеся неприемлемыми из-за ханжеской морали партократии, но все, происходящее в буржуазном обществе при свете дня, сохранялось и резко контрастировало с унылой советской действительностью. В итоге наш кинозритель хоть и не превращался в борца с советским строем, но постепенно отдалялся от него: телом оставаясь внутри советских границ, но мыслями убегая за их пределы.

Другой формой бегства от государства при решении разных проблем было для советского человека апеллирование к различным «подъездам» власти. Про советскую систему говорили, что она однопартийная, но многоподъездная. То есть формально все решения монополизировались гос- и партаппаратом, но реальной монополии не получалось из-за сложности многих организационных вопросов и неформальной конкуренции различных оргструктур.

Как-то раз еще студентом я столкнулся с эффектом многоподъездности лично. По окончании университета требовалось подписывать в партбюро характеристику. Вообще-то дело было формальное, но замсекретаря меня невзлюбил, подмахивать бумагу на ходу отказался и потребовал явиться на заседание. Скорее всего, по итогам этого заседания я оказался бы с плохой характеристикой, что фактически лишило бы меня шансов на работу в одном из ленинградских вузов.

К счастью, волей случая мне удалось зайти в партбюро «с другого подъезда». В коридоре я встретил второго замсекретаря, еще не знавшего, что первый меня с бумагой отшил. Решив попытать счастья, я на удивление быстро получил нужный автограф, бросился в деканат ставить печать и больше в партбюро не появлялся.

Много лет спустя в мемуарах Эльдара Рязанова удалось обнаружить, что примерно так же великий режиссер балансировал между Госкино и Гостелерадио — двумя враждовавшими структурами. Получив отказ на финансирование фильма у киночинуш, он шел к телебюрократам, и там его встречали с радостью.

Советское государство как совокупность аппаратчиков качественно отличалось от советского же государства как политического института. Если задачей этого института в целом было манипулирование сознанием населения, то в частных случаях отдельные представители населения могли манипулировать аппаратчиками, пользуясь сложностью государственного устройства и межгрупповыми конфликтами.

Наконец, самым интересным в советской системе было то, что даже главный стержень государства — централизованное директивное планирование экономики — на практике выглядел совсем не так, как в теории. Госпредприятию, казалось бы, трудно было убежать от госконтроля. Но, как ни удивительно, сам контроль с определенного времени готов был оставлять предприятиям пространство для маневра.

Дело в том, что столичное начальство никогда не имело полной информации о производственных возможностях заводов и фабрик. Этой информации вообще не может иметь никакое начальство ни в одной стране, даже с наилучшими компьютерами. В экономике дела обстоят намного сложнее, чем может представить себе самый глубокий ум, и поэтому лишь рыночное саморегулирование способно поддерживать в ней относительный порядок.

 
 

Выход, голос и верность: Альберт Хиршман

Выдающийся американский экономист Альберт Хиршман считал, что у людей, сталкивающихся с ухудшением предоставляемых им услуг или продукции (это касается и услуг государства), есть три стратегии поведения — «выход», то есть отказ от продукции (в случае государства — это эмиграция), «голос», то есть протест, и «верность» — сохранение лояльности несмотря на падение качества. Существенно, что, по мнению Хиршмана, наличие опции «выход» снижает вероятность того, что опция «голос» может быть использована широко и эффективно. Неслучайно, писал он, латинооамериканские диктаторы традиционно поощряют эмиграцию своих политических врагов и потенциальных критиков. Иными словами, обратная сторона «бегства» — укрепление того режима, от которого стремятся избавиться «беглецы».

В СССР выходило так, что, когда директор предприятия встречался со своим столичным начальником, он стремился в разговоре занизить свои реальные возможности. Начальник же стремился, естественно, установить план повыше. В итоге получался бюрократический торг. Обе стороны стремились прийти к компромиссу. И сходились на тех показателях, которые более-менее удовлетворяли обе стороны. Директор получал льготные условия для выполнения плана, чтобы коллектив мог обрести вознаграждение. А министерство настаивало на том, чтобы каждый год завод показывал хотя бы небольшой рост производства, поскольку ему требовалось отчитываться перед правительством и политбюро ЦК КПСС.

 
 

Бегство от государства было выгодно всем договаривающимся сторонам, поскольку оно облегчало им жизнь, открывало карьерные перспективы и сулило материальное вознаграждение. А отстаивание интересов государства не было выгодно никому, поскольку оно представляло собой бессмысленную машину, работающую ради абстрактной цели построения коммунизма, в которую уже никто не верил.

Директор с начальником цеха, а тот с простыми работягами вступали между собой в торг об условиях труда точно так же, как директор с министром. И выяснялось, что можно таскать дефицитные материалы через дыру в заборе, можно уходить в запой на несколько дней, можно трудиться не торопясь и даже специально снижать производительность. Но за это надо было в конце года устраивать штурмовщину или выходить в ночную смену, чтоб выполнить план и не подвести начальство.

Что же оставалось в этой системе от всесильного советского государства? Оно, бесспорно, задавало общие рамки существования, вывешивая со всех сторон разнообразные железные занавесы, за которые выглядывать запрещалось. Но в пределах этих рамок мы корректировали производственные планы так, как было удобно. Мы заходили в систему через тот «подъезд», с которым удобнее было договориться. Мы выстраивали свои представления о мире за занавесом, игнорируя господствующую идеологию. В общем, мы жили в строгом бесчеловечном государстве, но обустраивали в нем свой личный уголок так, как самим хотелось.

всего слов - 1289

Теги:
В ответ на Евгений Волков

Re: Онтология жизни «по понятиям» в России

от Евгений Волков -

На волю

Русская мысль в поисках другой свободы

https://www.inliberty.ru/article/escape-liberty/

Андрей Тесля

Философ, старший научный сотрудник Academia Kantiana Балтийского федерального университета им. И. Канта

 
 

В западной культуре свобода и право близко связаны, а в российской — интересы и потребности редко определялись на языке права. Идея права лежит в основе либерализма, а для значительной части русской мысли характерна критика права. Отечественной спецификой была принципиальная недооценка формальных условий свободы. Русские искали не улучшения правил, а свободы от них.

 
 

Либеральное понимание свободы в России XIX века было распространено достаточно слабо: характерно, что один из крупнейших современных специалистов по истории русской философии, Анджей Валицкий, для своей «Философии права русского либерализма» отбирает лишь пять имен, из которых только два относятся собственно к XIX веку — Борис Чичерин и Владимир Соловьев, причем причисление последнего к либеральному направлению мысли более чем условно.

 

 
 

Превратить ограничения свободы в правила: Фридрих Хайек

Для центральной фигуры классического либерализма XX века Фридриха фон Хайека совершенно непринципиально различение видов и подвидов свободы — по его мнению, такого рода классификации лишь затуманивают суть: у свободы много применений, но это единое понятие, и различается оно только степенями. Определение Хайека звучит так: свобода есть отсутствие принуждения со стороны других и возможность действовать по своему плану. Осознавая, что обойтись вовсе без принуждения общественная жизнь не позволяет, Хайек предложил превратить принуждение в набор всем известных и распространяющихся на всех правил — этому посвящен его opus magnum, книга «Конституция свободы» (1960).

Это глубоко закономерно, поскольку в центре либерализма, в качестве конституирующей, находится идея права — и понимания свободы как правовой рамки, свободы в определенных границах, в которых субъект волен делать то, что считает разумным и желанным для себя. Из этого уже вытекает стремление к политической свободе как инструменту обеспечения частной свободы: гражданин может свободно пользоваться своими правами, быть свободным только в том случае, если данные права гарантируются публичным порядком, имеющим правовой характер: защитой моего произвола в границах моего права является отсутствие произвола в публичной сфере. Напротив, для русского политического пространства характерно то, что проблематика прав вторична и, что гораздо важнее, существующие интересы и потребности редко определяются на языке права — соответственно, даже требование «свободы» оказывается не предполагающим обязательный перевод на уровень формального обозначения границ и пределов этой свободы, субъектов, ею обладающих, и т.д.

 
 

Известно, что у консерватизма и социализма как политических идеологий есть не только отдельные переклички, но и существенная общность истока. И тот, и другой выступают как реакция на либерализм. В мысли ранних социалистических теоретиков — таких как Сен-Симон или Фурье — есть целый ряд родственных консерватизму устремлений, в частности, стремление к стабильному устроению общества. Напомним, что даже Маркс мыслил кризисы и нестабильность как свидетельство близкого краха капиталистической системы, а само грядущее общество — как избавленное от экономических кризисов и катаклизмов и приводящее к порядку и предсказуемости саму природу.

Наиболее существенным сближением на практике оказывалась трактовка либерализма как по существу подменяющего одни требования другими, дающего ложные обещания и не только не способного, но и не предполагающего их исполнять — требование свободы на практике оборачивалось формальной свободой, относящейся исключительно к правовой области, «равными» оказывались граждане лишь в юридическом смысле. Для консерваторов это означало замену одного неравенства другим, причем худшим, поскольку теперь различия, ранги и иерархия определялись не сущностно, не установленным свыше или традицией порядком, но лишь количественно — количеством отданных голосов, количеством накопленного состояния и т.д.: здесь действительно проявлялось равенство — в смысле отсутствия качественных различий; все может быть сведено к единому знаменателю и измерено одной мерой. Консерватизм оправдывал неравенство как следствие неравенства в природе вещей, неравенства качеств, как то, с чем следовало не только смириться, но и принять как справедливость: либерализм, с этой точки зрения, разрушал иерархии прошлого и в то же время не имел оправдания для создаваемых им новых неравенств, он находился во внутреннем противоречии с самим собой, одновременно порождая и противясь демократии. Для социалистов это означало, что провозглашенная свобода и равенство равны созданию условий, благоприятных немногим, — претензия на универсальность оборачивалась своекорыстием.

В данном отношении очень показательны московские славянофилы: для них понятие свободы являлось одним из ключевых, само православие противопоставлялось католичеству именно как воплощение духа истинной свободы в отличие от рабства авторитету, однако при этом свобода подлинная мыслилась в противопоставлении праву. Право формальное, начавшееся в логике Константина Аксакова конца 1840-х, в дальнейшем сделавшееся, с известными оговорками и ослаблениями, общим местом славянофильской доктрины, есть попытка свести вопросы правды к внешним, выработать некий алгоритм, который позволит избавиться от морального выбора, поскольку каждая ситуация уникальна. Напротив, та правда, которая представляется Аксакову высшей — и одновременно приложимой к устроению человеческого общежития, — это правда внутренняя, которую нельзя свести к какому-либо набору правил. Закон, торжество правового порядка в этой логике представляется понятным, но пагубным соблазном —переложить вопросы совести на нечто внешнее; суд по совести не позволяет судящему спрятаться от самого себя — обезличить, стать элементом механизма правового порядка.

Из этой системы представлений вытекает весьма своеобразное совмещение требований различных свобод, в первую очередь свободы мысли, свободы слова — с одновременным утверждением их неполитического характера, стремление к Земскому собору, который радикально противопоставляется парламенту, законодательному собранию — поскольку Собор обладает именно полнотой «свободы мысли», никак не ограничивая власть царя формально. Не стоит сводить своеобразие этой славянофильской доктрины лишь к ситуации конца 1840-х — начала 1850-х годов, когда она формируется: разумеется, перед славянофилами на первом плане стояла задача совместить собственные взгляды с существующим политическим порядком, стремление минимизировать свою опасность в глазах правительства — но при этом само их представление об общественном порядке и свободе во многом определяется идеализированным образом Англии (которую они были склонны исключать из Европы, а Хомяков, например, стремился доказать славянское происхождение англов, через это увязав общность России и Англии и правомерность последней в качестве примера для России).

Право в этой логике должно не создаваться государством в лице центральных органов, но формироваться из практики — идеальный образ «обычного права» выступает как образец, мировой суд (не в последующем смысле, а как суд «мира») сам вырабатывает надлежащие нормы — и поскольку он состоит из тех же самых лиц, которые и подчиняются этим нормам, то он создает их соразмерными, не становясь оторванным от реальности правовым творчеством центральных ведомств, под которое уже в дальнейшем подгоняется многообразие реальности.

Славянофильский взгляд в этом аспекте справедливо характеризовался как «консервативная утопия», поскольку оказывался несоразмерен базовым потребностям правовой гомогенизации, составной части построения модерного политического сообщества, предполагал утопию обычного права в условиях, когда в самой Великобритании последнее активно отступало перед лицом статутного, — и здесь же можно видеть, сколь близки славянофилы к либерализму в своем стремлении ограничить государственное вмешательство, в представлении о свободе местной жизни, самоуправлении.

Дабы избежать недоразумений, сразу же оговорим, что это лишь один из аспектов славянофильства, соединявшего в себе консервативные и либеральные черты, причем с преимущественным значением последних: так, сразу же после отмены крепостного права в 1861 году Иван Аксаков выступает с требованием ликвидации дворянства, то есть отмены сословной системы и перехода к гражданскому равенству, предлагая повторить «ночь чудес» 4 августа 1789 года.

Славянофилы исторически окажутся тесно связаны с другим понятием, значимым для этого большого русского интеллектуального поля понимания свободы, — с понятием общины. Интерес к ней резко вырос после того, как в Москве побывал знаменитый немецкий экономист-аграрник барон Август фон Гакстгаузен, поместивший в центр своего исследования именно общину, увидев в ней оригинальную модель не только аграрных, но и социальных отношений. Сам труд Гакстгаузена выйдет в Германии в 1847 году, но его московские беседы произведут большое впечатление и на славянофильский кружок, и на Александра Герцена. Если славянофилы в дальнейшем будут интерпретировать общину как эмпирическое, ограниченное к тому же исключительно простонародьем воплощение «соборности», братских отношений между людьми (подобное же воплощение братского принципа видели в украинском народе молодые украинофилы, находившие, что это тот принцип, который Украине суждено внести в союз славянских народов), то для Герцена с начала 1850-х община представится реальной основой, на которой могут вырасти новые, социалистические отношения —- то новое начало жизни, которое отсутствует среди западных народов, дошедших до идей социализма, но неспособных воплотить его в жизнь.

 
 
 

Вольность и свобода: Ханна Арендт

Философ Ханна Арендт различала индивидуальную вольность (individual liberty) и свободу (freedom), которую рассматривала как политический феномен. Свобода — это не просто способность говорить и действовать без ограничений. Это возможность говорить и действовать публично, а также — вместе с остальными гражданами — участвовать в публичном самоуправлении. Свобода и освобождение не одно и то же: освобождение может и не обеспечить защиту публичной деятельности. Свое понимание свободы Арендт изложила в книгах «Vita activa» (1958), «О революции» (1963), в эссе «Что такое свобода?» (1961) и «Гражданское неповиновение» (1970).

Примечательным моментом пересечения и переклички идей, во многом консервативных и радикальных, служит восприятие текстов Костомарова: сам он во многом был близок к вальтер-скоттовской эстетике, -эстетике ушедшего героического прошлого. В его глазах начала вольности, казачества отступали перед торжеством государства, поскольку не могли предложить ему какой-либо удовлетворительной альтернативы в плане устроения гражданского существования, — но это прошлое было прошлым больших людей и героических характеров, невозможных в наступившее время умеренности и порядка. В глазах читателей конца 1850-х — 1870-х годов, особенно на рубеже 1850-х и 1860-х, Костомаров описывал вольность, народный порыв — и здесь «Богдан Хмельницкий» читался в одном ряду с «Бунтом Стеньки Разина», тексты не разделялись по описанию малороссийской или великорусской истории, но были в равной степени повествованием о народном движении, о мощном, пусть и слепом, порыве к воле.

 
 

Наибольшую теоретическую завершенность эти устремления найдут в работах Бакунина конца 1860-х — 1870-х годов, когда он сформулирует свое учение об анархии и федерализме. В понимании Бакунина всякая власть есть иерархия — то, что исходит сверху и делегируется нижестоящим. Кстати, именно потому Бакунин одновременно был радикальным атеистом, поскольку, на его взгляд, до тех пор, пока человек продолжает верить в Бога, он сохраняет принцип власти, иерархические отношения — и, следовательно, так или иначе будет воспроизводить их в своей жизни. Анархия является буквальным отсутствием власти в этом ее понимании: всей полнотой власти обладает сам человек, конкретный, и не отчуждает ее от себя, а делегирует вовне — причем делегирование всегда конкретно, все, прямо не порученное кому-либо вовне, остается за ним, и все делегированное может быть отозвано. Соответственно, индивиды, коммуны и т.д. соединяются между собой («федерируются») для осуществления тех или иных долго- или краткосрочных целей, причем, поскольку цели могут быть крайне многообразны, столь же многочисленно может быть и число союзов, в которые входит конкретный индивид.

С этим пониманием связан и напряженный интерес широкой народнической традиции с семидесятых годов к низовым формам самоорганизации: не только к общине, разочарование в которой, по крайней мере в ее наличной форме, наступает довольно быстро, но к артелям, к беспоповцам, к различным русским сектам — а в дальнейшем, например, обеспечит широкую идейную поддержку кооперативного движения, в котором будут видеть ростки будущего безгосударственного существования.

На переднем крае для большинства русских мыслителей находилась воля — как реальное осуществление свободы, без чего свобода формальная мыслилась как пустая, бессмысленная или прямо издевательская. В этом отношении можно сказать, что русская мысль двигалась в общеевропейском тренде, все в большей степени склонявшемся к признанию значимости реального наполнения свободы. Отечественной спецификой была принципиальная недооценка формальных условий свободы — напомним характерное развитие землевольческой и народовольческой программ, лишь на последнем этапе перешедших от требований социальных к политическим, приняв последние как необходимое условие для реализации первых и их защиты. Вместе с тем для русской мысли XIX — начала XX веков характерен и поиск «воли» не столько contra, сколько помимо, вне государства: всевозможные стратегии ускользания или мирного непринятия, самым известным и влиятельным из которых стало толстовство.

Примечательно, что когда Россию нередко — когда в шутку, когда всерьез — в те времена называли самой свободной страной, то имели в виду именно свободу от норм и правил, возможность обойти их или жить, по крайней мере, до поры до времени оставаясь не захваченным слишком широкими ячейками государственного контроля и надзора. Здесь свобода представала именно как «воля», обеспеченная собственными силами и способностью и слабостью государства.

всего слов - 1867

Теги: