Как имперское, так и советское государство мучительно пыталось модернизировать крестьянство, но добилось лишь его дезинтеграции и рассеяния, не искоренив основ крестьянского мировоззрения. Память о великой крестьянской стране жива в сегодняшних россиянах с их готовностью нести повинности в обмен на гарантии безопасности, с их вековыми навыками использования «оружия слабых» — умения брать свое, оставаясь невидимыми для государства.

Есть много определений крестьянства, но я, как правило, пользуюсь комплексным определением Теодора Шанина. В нем четыре компонента: 1) крестьянство состоит из семейных хозяйств; 2) крестьянские хозяйства объединены в локальные сообщества, которые трудятся на земле и связаны с природным циклом; 3) эти локальные сообщества обладают собственной культурой; 4) крестьяне всегда находятся на периферии государственной, культурной и общественной жизни. Эти сообщества маргинальны; между тем именно они до недавнего времени составляли подавляющую часть человечества.

Маргинальность, о которой идет речь, прежде всего географическая. Администрация, бюрократия, капитал, культура, образование концентрируются в городах. Но дело, конечно, не только в том, что крестьяне живут за пределами этих центров. Крестьяне отстраненно относятся к государству, стараются держать дистанцию, при этом стремятся к тому, чтобы между ними и государством соблюдался бы некоторый договор и поддерживался бы баланс интересов.

Крестьяне готовы нести многообразные повинности, предоставлять государству и обществу свои ресурсы при условии, что отношения с государством и обществом будут подчиняться определенным правилам пусть и неэквивалентного (город и государство почти всегда и везде больше берут у крестьян, чем отдают им взамен), но все же взаимоприемлемого обмена. Государство должно поддерживать общественный порядок, в котором у крестьян должно быть пусть и скромное, но свое гарантированное место. За это крестьянство готово платить налоги, поставлять рекрутов в армию, смиряться с положением наименее образованного и обеспеченного слоя общества.

Беспощадный, но не бессмысленный

Часто бывает так, что государство нарушает договор: завышает налоги, объявляет различные тягостные мобилизации. Крестьянство, как правило, терпит и долго выжидает, прежде чем вступить в открытую борьбу. Практику пассивного сопротивления крестьян хорошо проработал антрополог Джеймс Скотт. Речь об «оружии слабых»: если крестьяне считают, что государство поступает по отношению к ним несправедливо, они будут его обманывать и тихо брать свое — незаконными рубками леса, браконьерством, неприметным воровством, лукавым невыполнением государственных приказов и так далее.

Острый конфликт возможен, только если государство одновременно и нарушает договор, и слабеет. В царской России государство на местах представляли помещики. В случае конфликта между помещиками и крестьянами дело могло дойти и до бунта. Так что в российской истории мы, с одной стороны, обнаруживаем великое русское долготерпение, а с другой — всплески ярости и гнева, от восстаний Стеньки Разина и Емельяна Пугачева до крестьянских бунтов 1905–1907 и начала 1920-х годов. Поскольку историю, как правило, пишут городские люди, принадлежащие к высшим слоям общества, на открытые выступления крестьян, на бунт мы долгое время смотрели глазами правящих классов. Слова Пушкина про бунт «бессмысленный и беспощадный» в этом смысле характерны. Бунты могли, конечно, быть беспощадными, но с точки зрения крестьян они не были бессмысленными. В отчаянной схватке крестьяне стремились отстоять свои интересы и нанести максимальный урон противникам.

Индустриализация и прогресс

Во второй половине XIX века, когда начинается экономическая конкуренция, гонка милитаристских амбиций, совершенствование бюрократического аппарата, российская элита вдруг обнаруживает, что находится в стране, где более 80% населения — крестьяне. Эта часть населения воспринимается как косная, низкопроизводительная сила. Государство видит свою задачу в том, чтобы втянуть в прогресс, в экономический рост и крестьянские миры.

Петр Столыпин предлагает идти по капиталистическому либеральному пути с консервативными оговорками. Основой строя должно теперь стать не общинное крестьянство, а фермерское, хуторское. В новом понимании именно оно видится здоровым рыночным, консервативным основанием для сохранения монархии в России.

Безусловно, более популярным в начале ХХ века остается социалистическое видение судьбы крестьянства. Крестьянство со времен Герцена считалось чуть ли не естественным социалистическим классом. Этих прирожденных социалистов предполагалось, по правилам рациональной науки, объединить в коллективные предприятия, после чего процесс эффективного гуманного развития пошел бы сам собой.

Между тем крестьянство туго воспринимало рецепты его модернизации как справа, так и слева. До революции большая часть крестьянства сопротивлялась столыпинским реформам. После того как по большевистскому Декрету о земле крестьяне получили землю, они вполне равнодушно, а часто враждебно относились ко всякого рода проектам социалистического переустройства деревни.

Чего хотят крестьяне: третий путь

Уже в начале ХХ века в общественном сознании утверждается популярная триада крестьянской дифференциации: богачи («сельская буржуазия»), середняки («сельский средний класс»), бедняки («пролетариат»). В основном в рамках этой либерально-марксистской модели идет спор между властью и оппозиционными силами о том, как модернизировать крестьян.

На кого делать ставку? Путь Столыпина — это формирование зажиточного крестьянства. А остальные, не выдержав конкуренции с богатеющими хуторянами и фермерами, пусть отправляются работать в города, становятся рабочим классом и обеспечивают российскую индустриализацию. Оппоненты говорят: у нас так много крестьян, что при их ускоренном исходе вы не найдете им столько работы в городах, и они будут пополнять ряды люмпен-пролетариата.

Но существовала и третья точка зрения, представленная Александром Чаяновым и его коллегами. Поскольку в России все еще очень много крестьян, их культуру, считал Чаянов, нужно прежде всего изучить. Нужно понять, услышать крестьян и на основе этих знаний создать условия для органичного и гуманного развития сельского хозяйства. Нужно распространять в крестьянской среде знание общественной агрономии, других наук и развивать сельскохозяйственную кооперацию.

И тогда у крестьян возрастет производительность труда, и не надо будет резать курицу, которая несет золотые яйца: в начале ХХ века Россия является крупнейшим экспортером зерна и сельхозпродукции, точно так же как сегодня она крупнейший экспортер нефти и газа. На основе роста крестьянской экономики и будет происходить дальнейшая индустриализация. Эта точка зрения существовала и до революции, и в годы нэпа: так называемая бухаринская, кондратьевская, чаяновская альтернатива в этом и состояла. Речь шла о том, чтобы дать развиваться различным слоям крестьянства. Чаянов показывал в своих исследованиях, что всем известная «трехчленка» — кулаки, середняки, бедняки — грубая и неверная классификация.

На селе гораздо более тонкая градация страт, причем они не закреплены прочно, говорил Чаянов. Настоящие кулаки — это ростовщики, занимающиеся уже не сельским хозяйством, а всякого рода денежными спекуляциями среди крестьян. Есть крепкие хозяева, которые иногда нанимают своих односельчан на работы, но продолжают жить своим слаженным трудом и служат ориентиром для сельского общества. Есть прочные середняки. Есть бедняки поневоле — крестьяне, которые потеряли скотину, пережили недород или не имеют достаточно земли и нужного инвентаря, а возможно, это молодая семья, которая еще может вырасти в середняцкое хозяйство — таким всегда можно помочь. Есть и совсем застрявшие в бедности хозяйства, к ним нужен отдельный подход. Необходимо, иными словами, уметь видеть разные группы крестьян и для каждой из них предлагать особую программу государственного развития.

Задача эта сложная, а государству в 1920-е годы нужен был хлеб, причем много и сразу — чтобы строить социализм так, как понимало его большевистское правительство. Помучившись некоторое время в середине двадцатых со «смычкой» города и деревни, государство обнаруживает, что гораздо проще пойти по пути царского правительства, только сделать все наоборот. Если при Столыпине ставка делалась на сильных, удачливых и предприимчивых, то большевики решают сделать ставку на бедные слои, объединяя от их имени крестьян в колхозы.

Большевистское решение

Чтобы выбить из крестьян побольше хлеба в пользу индустриализации, государство в конце 1920-х начинает насильственно создавать коллективные предприятия. Это был жестокий, кровавый путь, но большевики были уверены, что цель оправдывает средства: в 1929–1930 годы колхозы дают государству больше хлеба, чем нэповское крестьянство. При нэпе крестьяне придерживали хлеб и из-за низких закупочных цен, и из-за того некачественного и скудного ассортимента городских товаров, которые по высоким ценам государство старалось всучить деревне в обмен на дешевый крестьянский хлеб. И тут решено было показать крестьянству, кто в стране хозяин. Жесткие действия государства сопровождались мощной идеологической кампанией: мы строим социализм, невиданное социалистическое общество. Сейчас государство выжимает из крестьян хлеб, но потом оно вернет все сторицей, когда индустриализация из города придет на село.

Историки также отмечают, что существенная причина форсированной коллективизации заключалась в том, что правительство набрало кредитов под строительство многочисленных заводов первой пятилетки, а потом схватилось за голову. Кредиты нужно было обслуживать. Напланировали столько всякой индустриальной всячины, что оплатить ее можно было, только содрав три шкуры с крестьян. Изначально в 1929–1930 годах хлеба собрали в пользу государства много, хотя и ценой жестких мер и расправы с «кулаками».

А расправа с «кулаками» — это удар по элите сельского общества, по «справным мужикам», разумным и трудолюбивым, за которыми идут сельские сообщества. Их отправляют на Соловки, рубить архангельский и сибирский лес, строить индустриальные комбинаты на Урале, Сибири, Дальнем Востоке. Деревня обезглавливается, остается без своих вожаков, уважаемых крестьян. Те, о ком раньше говорили с уважением, теперь ошельмованы кличками «кулаков» и «вредителей». Крестьянство оказывается запуганным, деморализованным. Тем временем власти удается внести раскол между средними-старшими поколениями и молодежью. Молодежь в массе своей верит в миф о будущем чуде индустриализации, ради которого можно и пожертвовать благополучием.

Все это заканчивается в 1932–1933 годах чудовищным голодом, когда умирают миллионы крестьян, и не только на Украине. Умирают в Поволжье, на Северном Кавказе и в Северном Казахстане — в самых хлебных регионах, потому что именно там рука государства выгребала продовольствие с особой жадностью и жестокостью. Когда убедились, что хлеба действительно нет, что это не саботаж, экспортные планы на 1933 год понизили, но было уже поздно.

К тому же оказалось, что от обобществления всего и вся в деревне индустриализация автоматически не наступает. В основном наше коллективное хозяйство вплоть до 1960-х годов было недостаточно механизировано и основывалось на традиционном крестьянском труде. Да, пропаганда неустанно рисовала картины всеобщей аграрной механизации. В центре внимания были отдельные особо опекаемые колхозы и совхозы — миллионеры, кинохроника беспрерывно демонстрировала, как в них конвейерным способом убирается зерно. Но в массе своей сталинские колхозы были слабо механизированы. Крестьяне-колхозники почти задаром трудились, используя традиционный крестьянский инвентарь на полях нового коллективного помещика, советского государства. Анекдоты — верное оружие слабых. Прибегая к нему, советское крестьянство называло ВКП(б) Вторым Крепостным Правом большевиков.