ЗОМБИ-ПРОКУРОР
В проекте InLiberty «Зомби-идеи» обсуждаются отжившие свой век представления, с которыми не хочет расставаться современное общество. С начала проекта мы упокоили пять зомби, среди которых были государственник, геополитик, благодетель, воспитатель и провидец. Настал черед зомби-прокурора, который хочет посадить всех в тюрьму. Этого зомби отправит в небытие американский журналист и активист Рэдли Балко.
Мы поговорим об идее реабилитации через наказание. Именно в таком ключе мы должны думать о наших тюрьмах, полиции, судах и следствии. Все эти институты должны рассматриваться как средство помочь совершившим преступления людям стать лучше, а не наказать их и причинить боль. Конечно, все это противоречит нашим инстинктам. Мы жаждем возмездия для тех, кто навредил другим людям. Сама идея, что преступник должен испытать страдания, которые причинил жертве, отсылает нас к Библии: око за око, зуб за зуб. Проблема в том, что такое понимание правосудия непрактично. Эта система не работает. Она не делает общество более безопасным.
Я нахожу четыре причины, по которым мы отправляем преступников в тюрьму. Во-первых, мы делаем это для самозащиты — стараемся изолировать опасных людей, чтобы они нам вновь не навредили. Для определенной категории населения — очевидных социопатов, серийных убийц, рецидивистов — это имеет смысл. Нам просто приходится помещать их за решетку. Однако в подавляющем большинстве случаев человек, преступивший закон однажды, больше так не делает. В США существуют исследования, которые показывают, что уровень рецидивизма гораздо меньше, чем мы думали пять или пятнадцать лет назад. Статистически преступления чаще всего совершаются молодежью в возрастном промежутке от 16 до 20 лет. Пик приходится на 19–20 лет. По достижении 30-летнего возраста люди уже обычно не нарушают закон.
В США очень популярно представление о пожизненном заключении. Для большинства преступников — молодежи, малолетних грабителей, людей в состоянии аффекта — это очень плохо. Во-первых, это очень дорого — содержать людей в тюрьме. К тому же к 30-летнему возрасту они уже не представляют угрозы для общества. Таким образом, страдают они и мы. Эта ситуация также негативно влияет и на семьи преступников, и местные сообщества. Нет никаких причин держать долго людей в тюрьмах, за исключением закоренелых преступников.
Вторая причина, по которой мы отправляем людей надолго в тюрьму: считается, что жесткость наказания может напугать потенциального преступника. Это не так. Наказание становится действенным, когда оно наступает быстро и неотвратимо. Только тогда оно оказывает сдерживающее воздействие.
Криминолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (UCLA) Марк Клайман много занимался исследованиями этой проблемы. Он пришел к выводу, что уровень преступности можно снизить, если на местном уровне поймут, что за нарушение закона наступает быстрое и неотвратимое наказание.
У США и России есть схожая проблема. Мы лидируем по количеству заключенных. Кроме того, у нас слишком много законов, чтобы следить за их выполнением. Несколько лет назад вышла книга «Три преступления за день». В ней говорится — вполне оправданно, на мой взгляд, — что если вы живете в Соединенных Штатах и вовлечены в сложные взаимодействия, то есть владеете несколькими компаниями или работаете сразу в нескольких местах, то в день вы как минимум три раза нарушаете закон. Это особенно характерно для владельцев бизнеса — они не могут владеть компанией и не преступать закон, потому что соблюдение одних правил ведет к нарушению других.
Что происходит, когда у вас слишком много законов, а за их соблюдением следят люди с огромными полномочиями, которые могут применять их по своему усмотрению? Государство перестает быть правовым и перерождается в страну, которой правят люди, занимающиеся следствием и правосудием. Это они выбирают, какие законы и против кого будут претворяться в жизнь, потому что реализовать их все становится невозможным.
Эта проблема возникает у всех развитых западных демократий. По мере их эволюции политики в таких государствах заболевают «синдромом обязательной законности». Каждый раз, когда в обществе возникают явления, которые их тревожат, раздражают или пугают, политики запрещают такую активность. Получается, что поведение, которое ранее корректировалось с помощью семьи, церкви или местного сообщества, теперь находится в рамках уголовного законодательства. Естественно, что оно непропорционально увеличивается.
В США несколько раз пытались подсчитать точное количество действующих законов. Каждая такая попытка заканчивалась неудачей. По некоторым данным, на федеральном уровне существует от 4 до 5 тысяч законов. Кроме того, есть еще законы отдельных штатов и законы на местном уровне. Вдобавок есть еще федеральные правила и регулирование.
Что происходит, когда у вас такой огромный свод законов? Вы не можете применять их все. Люди начинают терять уважение к закону. Закон перестает пугать преступников, потому что нет гарантий быть пойманным и понести наказание. Но даже в случае если вас схватят за руку, то вы можете годами ждать приговора. Встречаются случаи, когда вам нужно ждать годами самого суда, который должен установить вашу виновность.
В 2013 году проведенное во Флориде, Мичигане и Мэриленде исследование показало, что увеличение тюремных сроков не приводит к снижению уровня преступности. С преступностью можно бороться с помощью увеличения количества следователей — они делают наказание более вероятным, тем самым оказывая сдерживающий эффект на потенциальных нарушителей.
Но давайте вернемся к самозащите. В США мы каждый год находим все новые и новые способы наказывать осужденных за сексуальное насилие. Это очень популярный ход, его часто эксплуатируют политики. Если вы осуждены за сексуальное насилие, то с большой степенью вероятности вас не только ждет длительное тюремное заключение, но и затем вас обяжут носить GPS-навигатор на щиколотке. Вас также могут внести в список сексуальных преступников, который затем будет опубликован в интернете. Наконец, вы должны будете заранее оповестить соседей, прежде чем сможете к ним переехать. В некоторых городах осужденным по таким статьям запрещено селиться ближе чем на 300 метров к местам, где собираются дети. Речь идет о церквях, детских площадках и автобусных остановках. Иногда бывшим преступникам приходится в прямом смысле слова жить под мостом, потому что для них нет других мест. Бывают случаи, когда отбывшие наказание за сексуальное насилие селятся маленькими анклавами в лесах, потому что больше им некуда идти. Некоторые из них совершили ужасные вещи, в том числе по отношению к детям. А некоторые просто были пойманы, когда мочились рядом с баром и получили приговор за непристойное обнажение. Бывает, что 19-летнего парня приговаривают за секс с 17-летней девушкой, потому что он не нравился ее родителям. Возраст согласия устанавливается на уровне штата, и все. Теперь его жизнь навсегда испорчена.
Очень легко выбрать какую-то группу населения и наказывать ее снова и снова. Проблема в том, что эта стратегия не работает. Распространенный стереотип гласит, что осужденные за сексуальные преступления часто совершают повторные преступления — даже чаще, чем другие нарушители закона. В реальности верно обратное. Рецидивизм по сексуальным преступлениям встречается реже. Что происходит с отбывшими срок за сексуальное насилие? Если придумывать для них всё новые и новые формы наказания, то это будет подталкивать их чаще совершать преступления. Им нечего терять, если общество не хочет принимать их обратно. Получается, что мера, призванная сделать общество безопасней, — наказать и идентифицировать лиц, совершивших сексуальное насилие, — оказывается неэффективной и даже вредной.
Реальная причина, по которой мы наказываем преступников, — мы хотим для них мести, возмездия. Это простой человеческий инстинкт. Я говорю только о США. У нас проводили исследования, демонстрирующие, что наказание для преступника становится также наказанием для его семьи и всего местного сообщества. Достаточно даже одного приговора, чтобы навредить сообществу. В Соединенных Штатах встречаются районы, где проживает так много отбывших срок преступников, что меняется вся культура. Полицейских там считают врагами, а правосудие воспринимается как часть уголовной культуры. Если у всех в прошлом был уголовный приговор, то получается, что его не было ни у кого? Мы теряем возможность отличить порядочных людей от непорядочных.
После выхода из тюрьмы их доход снижается на 40%. Кроме того, становится сложно увеличить его в будущем. Вы стагнируете. У половины американских заключенных есть дети младше 18 лет. У них повышенный риск страдать от депрессии, быть исключенными из школы и самим стать преступниками.
Если мы хотим причинить боль преступникам, наказать их — то получается, что мы причиняем боль себе самим. В процессе мы делаем наше общество более опасным. Мы вредим нашим сообществам на низовом уровне и не даем им развиваться.
Свершенное возмездие заставляет нас чувствовать лучше, но не помогает сделать общество более безопасным. Есть преступники, которых нужно изолировать, но в целом мы должны стремиться не к наказанию и возмездию, а к реабилитации.
Так называемая Восточная тюрьма (Eastern State Penitentiary) стала первым местом заключения в США в XVIII веке. Она находится в Филадельфии. Одним из создателей этой тюрьмы стал Бенджамин Франклин. Протестантская секта квакеров выступила инициатором создания тюрьмы и сохраняла над ней идеологическое влияние. Тогда в США не было тюрем. В случае признания виновности убийц ждала виселица, в то время как менее тяжкие преступления предполагали целый процесс. Пострадавшие нанимали следователя и обращались к большому жюри присяжных. Обвиняемый имел право на защитника. Именно присяжные определяли виновность. В качестве наказания преступник должен был возместить ущерб. То есть, в случае кражи лошади пострадавший должен был получить новое животное. Если преступник наносил жертве побои или ранения, то он должен был компенсировать медицинские расходы и выплатить компенсацию сверх того.
Возникновение концепции государственного прокурора — человека, который будет получать зарплату за отправку людей в тюрьму, — относится к началу XX века. Тогда же появляется полиция в ее современном понимании. До этого обязанности полицейских в значительной степени выполняли шерифы графств, а эта работа была сугубо административной. То есть правосудие, по сути, было частным делом. Я не предлагаю к этому вернуться, просто подчеркиваю, что современная система не всегда была такой.
Существующий сейчас порядок вещей стимулирует прокуроров и политиков фиксировать как можно больше преступлений. Это достигается за счет увеличения количества законов. Чем больше законов и правил, тем вероятней их нарушение. Люди в правоохранительных органах видят сограждан не как людей с правами, а как потенциальных преступников.
Но давайте вернемся к Восточной тюрьме. Она начала действовать в конце XVIII века и предназначалась не для наказания, а для перевоспитания, реабилитации. Даже по современным стандартам многое в этой тюрьме было странным. Например, активно практиковалось одиночное заключение, а узников заставляли молиться, причем их вероисповедание не имело никакого значения. Камеры и внутреннее убранство тюрьмы напоминало церковь. При этом преступников учили ремеслам и торговле, вести себя в обществе, чтобы после заключения они могли найти свое место в жизни. Тюрьма была основана на представлении, что если вы примиритесь с Богом и научитесь профессии, то сможете вернуться к нормальной жизни. Думаю, что это гораздо более продуктивный подход к заключению.
С некоторыми изменениями он действовал в США примерно до конца 1960-х годов. Тогда преступность начала увеличиваться, в городах проходили массовые выступления, напоминающие бунты, в том числе по расовым причинам. Политики заявили о намерении победить преступность. Идеи о реабилитации были отброшены. «Эти люди были рождены плохими, давайте просто изолируем их от общества», — таким стал общественный консенсус. Он действовал на протяжении последующих 40 лет. В результате количество заключенных вышло из-под контроля. До 1% американцев находятся в тюрьмах или на испытательном сроке. Вдумайтесь в эту цифру. 1 из 100 американцев, а в некоторых группах — среди афроамериканцев — эта пропорция даже выше. Там она достигает 1 из 4 или даже 1 из 3. То есть каждый третий афроамериканец отбывал наказание за решеткой. Политика массовой отправки преступников за решетку наносит огромный вред. Представление, что людей нельзя изменить, ошибочно.
В городской тюрьме Сан-Франциско недавно провели эксперимент. Речь идет о масштабной программе реабилитации, которая распространялась даже на преступников, совершивших особо тяжкие преступления, чье поведение в тюрьме было далеко от образцового. С преступниками беседовали психологи, им в течение четырех месяцев помогали с образованием или выбором профессии. В результате за это время — всего лишь за четыре месяца — количество преступлений внутри тюрьмы упало на 83%. А за год уровень насилия снизился почти до нуля. И этот результат сохранился еще на год после окончания программы.
Другой пример успешных программ реабилитации преступников — Норвегия. Несколько лет назад Андерс Брейвик подал в суд, потому что тюрьма не предоставила ему его любимых видеоигр или что-то в этом роде. Над Норвегией даже принято посмеиваться из-за такого легкомысленного или чрезмерно человечного обращения с преступниками. Но на самом деле такой подход работает. Нормальное отношение к людям приносит плоды — уровень рецидивизма в Норвегии очень низкий. Нужно относиться к людям по-человечески, а не как к существам, которые были рождены для зла.
Так почему мы не можем перенастроить нашу исправительную систему в этом направлении? Проблема в том, что наша система на всех уровнях заточена ровно под обратное — отправить как можно больше преступников в тюрьму. Я говорю «наша», имея в виду прежде всего США, но я думаю, что мои выводы применимы ко всем западным странам.
Давайте поговорим про американских политиков и лидеров общественного мнения. Вы не можете выиграть выборы со слоганом «Давайте лучше относиться к преступникам». В Соединенных Штатах целые поколения политиков обещают «жестче бороться с преступностью». Под этим они понимают больше полномочий для полиции и прокуратуры, лишение или ограничение прав граждан, облегчение работы для стороны обвинения и расширение применения смертной казни.
Борьба с преступностью превращается в демагогический прием. Политик, который ведет избирательную кампанию, хочет запугать электорат, чтобы получить голоса. Он может найти жертву преступления, показать на нее и пообещать ей защиту в случае своего избрания. Если же вы говорите вместо этого: «Я собираюсь реализовать программу реабилитации, которая спасет жизни в будущем, потому что она поможет снизить количество преступлений. Мои предложения подкреплены исследованиями». В этом случае у вас нет пострадавшего человека, вы не можете указать на него и сказать, что он жив только благодаря этим новым принципам. В США за такое выступление просто засмеяли бы.
Экономисты называют такую ситуацию «увиденное против неувиденного». Проще апеллировать к плохим вещам, которые произошли, чем к тому, что так и не случилось благодаря положительным изменениям.
Другой любимый политиками риторический прием — называть законы в честь жертв. Очень сложно проголосовать или выступить против закона, который увековечивает память пострадавших. Вас могут обвинить в отсутствии сострадания. Но политика так не работает, в идеале она должна быть отделена от эмоций. Решения нужно принимать мозгом, а не сердцем. Использование имен жертв позволяет политикам не обсуждать детали закона — его примут в любом случае.
В США несколько лет назад был очень громкий процесс по делу об убийстве трехлетней девочки Кейли Антони. В преступлении была обвинена ее мать. После этой истории многие конгрессмены выступили с законопроектами, названными в честь жертвы. Я помню, что сенатор от моего родного штата Теннесси заявил, что хотел бы принятия закона за три дня — чтобы никто долго не думал перед голосованием. И это абсолютно неверный подход к выработке какой-либо разумной политики.
Окружной прокурор — лицо, которое действует от обвинения, — всегда заинтересован в увеличении количества приговоров. При этом они все должны быть максимально жесткими. Прокурор тоже хочет быть переизбран. Представьте, что на месте прокурора вы сталкиваетесь с громким преступлением, о котором трубят все СМИ, но при этом вы понимаете, что нет достаточных доказательств для начала разбирательства против конкретных лиц. Правосудие ничего не выиграет от обвинения с недостаточными доказательствами. Прокуроры в таких случаях не выпускают пресс-релиз с объяснением, почему они никого не обвиняют. Сообщение для СМИ публикуется, когда есть подозреваемые — «плохие парни», — преследования которых жаждет общество. Именно такая движуха в СМИ приводит к переизбранию.
К чему приводит такая культура? В Луизиане за последние 35 лет было казнено 111 человек. 11 из них были полностью оправданы позднее. Получается, что до 10% отправленных на смерть людей были невиновными. Я думаю, что это чрезмерно высокий показатель и признак неработающей системы правосудия.
В графстве Даллас штата Техас была одна из самых жестких прокурорских систем. Но несколько лет назад выборы выиграл относительно прогрессивный прокурор. Он поставил своей целью восстановление законности. Он изучил прошлые неправомерные приговоры и попытался помочь невинным людям, которые оказались за решеткой. Сейчас в Далласе самый высокий процент оправдательных приговоров в стране. Многое зависит от конкретных людей. Я разговаривал с этим прокурором. Он рассказал, что был вынужден иметь дело с токсичной культурой. Для его предшественников было признаком профессионализма, даже заслугой суметь отправить за решетку невиновного человека.
В США существует «Правило Брейди». Оно обязывает следствие предоставлять защите обвиняемого сведения, которые свидетельствуют в пользу его невиновности. Закон прямо запрещает утаивать от защиты такую информацию. В Калифорнии недавно очень консервативный судья рассказал о целом ряде случаев нарушений этого правила. Речь, по сути, шла об эпидемии. В результате ни один из нарушителей не был наказан. В некоторых эпизодах сокрытие информации не повлияло бы на обвинительный приговор, однако были и обратные примеры.
В Луизиане, о которой мы уже говорили, юридическая коллегия — орган, который следит за профессиональной репутацией, — за 10 лет вынесла 30 тысяч различных наказаний и предписаний. Из них только 3 предназначались прокурорам. Все остальные — адвокатам и юристам. Вдумайтесь в это. В штате, где было вынесено 11 неверных смертных приговоров, коллегия смогла найти только три случая, когда действия прокуратуры были незаконны или неэтичны.
Часть проблемы заключается в выборности. Чем жестче обещания стать жестче по отношению к преступникам, тем проще одержать победу на выборах. В большинстве штатов прокуроры выбираются. Однако государственный защитник — адвокат, который предоставляется обвиняемому в случае, если он не может позволить себе нанять юриста сам, — назначается государством. Но в паре штатов государственный защитник также избирается. Во Флориде недавно государственным защитником стал бывший рядовой прокурор. Он выиграл выборы с огромным перевесом, пообещав обнулить бюджетные расходы на государственных защитников!
Я думаю, что демократия иногда несовместима с правосудием. Есть права, которые не могут быть отняты голосованием. Как только вы начинаете применять голосование в правосудии, получается именно такой результат. В нескольких штатах судьи верховного суда этого штата также избираются. Центр за американский прогресс выяснил, что если судей во время кампании по переизбранию обвиняли в излишней мягкости, то количество обвинительных приговоров возрастало на 25%.
Теперь о полиции и криминологии. Я много изучал эти темы для моей следующей книги. Особенно меня интересовала научная дисциплина «Судебная криминология и медицина». Проблема в том, что большая часть вещей, которые показывают в сериалах — снятие отпечатков пальцев, анализ волос, следов от укусов, — все это не имеет ничего общего с наукой. Эти методы пришли не из научных лабораторий, а из полицейских участков. Изначально все эти приемы призваны помочь полицейским раскрыть преступление. Или, говоря еще точнее, они призваны помочь полицейским получить подтверждения виновности подозреваемых. Эти приемы не проходили проверку методом «слепого теста» независимой экспертизы или «дружественной оценки». Но это не мешает их многолетнему использованию. Мы даем присяжным ознакомиться с данными экспертизы, как будто речь идет о научных сведениях.
Возьмите, к примеру, доказательства на основе следов от укусов. Они строятся на том, что строение челюсти у каждого человека индивидуально, следовательно, можно проанализировать следы укуса на теле жертвы и обнаружить преступника. В одних США более трех десятков людей получили приговоры на основе ошибочной экспертизы следов от укусов. Их спас тест ДНК.
Подобная экспертиза не является научной — точно так же, как исследование волос, следов от покрышек или ботинок. В каждом таком случае криминолог смотрит на рисунки, паттерны и на основании этого делает выводы. У отпечатков пальцев тоже есть свои недостатки, кстати.
Тест ДНК изменил криминологию и позволил уточнить множество спорных случаев. Но тест — научный метод. Он позволил снять подозрения с подозреваемых в 5–10% случаев. Однако с тестом ДНК пришли и новые сложности. Например, суды отказываются его использовать в тех случаях, когда для этого нет видимых оснований. Применение теста ДНК ясно показало, что в системе правосудия многое не в порядке. Но мы проигнорировали этот сигнал.
Другая проблема судебной медицины и криминологии: большая часть лабораторий принадлежит полиции или зависит от нее. В Северной Каролине было недавно опубликовано расследование, в котором рассказывалось о связях местной лаборатории с полицией и прокуратурой. Оказалось, что в конце года прокуратура давала оценку работе лаборатории. От этой оценки зависело финансирование. Получается, что независимая лаборатория находилась под влиянием правоохранительных органов. А в суде материалы этой лаборатории преподносились как результаты независимой экспертизы.
Несколько лет назад мой бывший коллега Роджер Капл провел собственное расследование. Он выяснил, что в некоторых штатах и городах США лаборатории получают финансирование только в том случае, если их результаты совпадают с предположениями полиции и прокуратуры.
Моя следующая книга будет посвящена штату Миссисипи. В течение 20 лет вскрытие людей, погибших насильственной смертью или чья смерть вызывала подозрения, совершал один и тот же врач — Стивен Хейн. В год он проводил от 1500 до 1800 вскрытий. Безумное количество. Почему он это делал? За каждое вскрытие частному врачу полагается вознаграждение. В том случае, если врач качественно делает свою работу и результаты вскрытия не совпадают с желаниями следствия, оно всегда может обратиться к другому специалисту. Так и получилось в Миссисипи. Там Хейн проводил вскрытия, потому что ему это было выгодно. К слову, он работал в подвале похоронного бюро.
В качестве примера расскажу историю. Однажды он проводил вскрытие взрослого человека. Он погиб от огнестрельного ранения в голову. Я не знаю, как обстояло дело на самом деле, но Хейн утверждал, что на курок ружья одновременно нажали жена мужчины и ее брат — 13-летний подросток. Как врачу удалось прийти к такому выводу — я не понимаю. Невозможно доказать, кто нажимал на курок и был виновен в убийстве на основе изучения трупа. Тем не менее Хейн под присягой дал такие показания.
Хейн работал с помощником, дантистом Майклом Вестом. Однажды полиция расследовала убийство троих пожилых людей с помощью ножа. У полицейских был подозреваемый, но не было доказательств. Полицейские дали Весту нож, найденный на кухне у одной из жертв. На нем не было следов крови, никаких признаков, что он был использован как орудие убийства. Просто полицейским приглянулся этот нож. Вест исследовал нож и заявил, что именно им были убиты жертвы. Как он пришел к этому выводу — непонятно. По характеру ран невозможно понять, каким точно ножом они были нанесены.
Теперь Весту нужно как-то связать этот нож с подозреваемым. Он применяет так называемый феномен Веста, о котором больше никто не знает. Он попросту надевает очки с желтыми линзами и подсвечивает руки подозреваемого флуоресцентным светом. В результате, как утверждает Вест, на руках обвиняемого остались крошечные вмятины, которые могли появиться только в результате использования этого ножа в качестве орудия убийства. Вся эта процедура происходит через две недели после преступления. Потенциальный преступник мог держать какие угодно предметы в руках, не забываем про это.
Когда начался сам судебный процесс, Вест заявил, что допустил ошибку и случайно уничтожил фотопленки, на которых были запечатлены руки обвиняемого с теми самыми «вмятинами». Что он делает? Он обращается к защите и делает ксерокс рук обвиняемого, а затем по памяти дорисовывает магические следы! И суд принимает эти доказательства. Обвиняемого признают виновным, а Вест продолжает свою практику в течение многих лет.
Следы от зубов не могут являться научным доказательством, потому что нет сведений в пользу версии об уникальности каждой человеческой челюсти. Кроме того, отсутствуют данные, что кожа может «запоминать» след от зубов. Несмотря на ее научную несостоятельность, пока все суды в США отказываются признать эту экспертизу неправомерной. Вдумайтесь в это: 36 человек были ошибочно осуждены на основе экспертизы следов от зубов, существует огромная доказательная база в пользу несостоятельности этой теории, но ничто не помогает остановить эту практику.
Часть проблемы лежит в состязательности идеи правосудия. Каждая сторона должна и может представить доказательства в пользу своей версии. Однако, как только вынесен вердикт «виновен», его становится крайне сложно отменить. Считается, что признание ошибок подрывает веру людей в правоохранительную систему и правосудие в целом.
Наконец, в США все озабочены приватизацией. Я не думаю, что это всегда плохая идея. Например, часть криминологических лабораторий вполне можно передать в частные руки, поставив их финансовые результаты в зависимость от точности экспертизы. Такие лаборатории могли бы проверять работу государственных учреждений. Иногда приватизация создает искаженную систему стимулов. Я говорю о пробации, испытательном сроке. Его изначальная идея — в облегчении возвращения к нормальной жизни. Сейчас многие компании, которые занимаются организацией испытательного срока, приватизированы. Получается, что бывшие заключенные сами оплачивают свой испытательный срок. Таким образом, чем меньше таких людей и чем быстрее они адаптируются, тем меньше прибыль. Частники стараются подловить бывших заключенных на употреблении алкоголя или общении с нежелательными лицами. Так или иначе, но испытательный срок затягивается.
Как решить все эти проблемы? В США в последние годы появились и закрепились некоторые положительные тенденции. Прежде всего общественное мнение устало от чрезмерно агрессивных прокуроров. Они стали проигрывать выборы. Достаточно нескольких случаев, когда такие персонажи стали проигрывать голосование, — и остальные стали вести себя мягче. На последних выборах мэра в Нью-Йорке жесткие действия полиции стали одной из основных тем избирательной кампании. Победил нынешний мэр, который пообещал от них отказаться.
Мы должны понять, что благо для полиции далеко не всегда означает положительные последствия для всего общества. Люди часто путают эти понятия. Роджер Капл, о котором я уже говорил, предложил направлять каждую четвертую или пятую пробу из государственной криминологической лаборатории на проверку в частную. Последняя не знает, о какой именно пробе идет речь. Вместо того чтобы угождать прокурору, криминалисты начнут следить за качеством работы — они не захотят быть пойманными на ошибке.
В экономике есть теория общественного выбора. Она гласит, что люди на государственной службе не перестают быть людьми — они по-прежнему ставят на первое место личные интересы, а не общественное благо. Это нужно учитывать, реформируя государственные институты.
Хочу подчеркнуть, что преобразования всех институтов следствия и правосудия — это ключевой элемент моих предложений. Когда я пишу о проблемах в полиции, прокуратуре, судах и так далее, я пишу о системных недостатках. У меня нет личной неприязни к полицейским и прокурорам. Но если система изначально коррумпирована, неправильно работает и не отвечает элементарным требованиям, то неважно, какие люди в ней находятся. Они могут быть умными, хорошими или плохими. Ничто из этого не имеет значения. Спасибо!
Следующая лекция: Зомби-меркантилист. Этот зомби считает, что торговля — это война, в которой у продавца всегда есть преимущество. Экспорт должен расти, а импорт — замещаться местными производителями, таможня — последний рубеж обороны экономики, а природный газ — нормальное средство внешнеполитической борьбы. Эта идея, популярная в XVIII веке, не пережила появления экономической науки. Константин Сонин, экономист, профессор Чикагского университета и Высшей школы экономики, расскажет об этом в конце июля. Подробности здесь.