На площадке пятого постинтеллектуального форума имени Джорджа Оруэлла и Франца Кафки, который прошёл на Балтийской косе, в этом году было как никогда много дискуссий, посвященных отечественной культуре. Одним из важных выступлений стала лекция российского издателя, журналиста, автора проектов «Диссернет» и «Последний адрес» Сергея Пархоменко. Его лекция звучала как «Историческая правда в руках большого начальника». «Афиша Нового Калининграда.Ru» попыталась вместе с другими участниками форума понять, чего боятся начальники, которые пытаются держать историю в своих руках, какой вред от памятников Сталину и почему частная история оказывается сильнее истории общей.

О вольном сетевом сообществе «Диссернет» и последней диссертации Владимира Мединского

— Все проекты, которыми я занимаюсь, можно назвать «строительством гражданских комьюнити», или сбором людей вокруг разных интересных занятий. Один из таких проектов называется «Диссернет» — это огромное сообщество, в котором состоят и российские ученые и которое начиналось с веселой беготни за разными знаменитостями и ловли их на вранье. В какой-то момент стало понятно, что если у человека, у какого-нибудь российского деятеля есть ученая степень, то можно взять и понять, откуда этот человек её достал. Обычно из диссертации, которую купил, и дальше, разматывая эту диссертацию, вы очень многое о человеке начинаете понимать.

Начиналось все с этого, а превратилось во что-то более масштабное: теперь уже сотни людей занимаются расследованием того, как устроена индустрия торговли всяким фальшаком (не только диссертациями, но и разными околонаучными публикациями и так далее). Некоторое время назад «Диссернет» решил продемонстрировать, что наш министр культуры Владимир Мединский — тоже вор, но вор довольно своеобразный. У него есть три диссертации. Две из них он реально списал, а в момент написания третьей он уже был настолько развитым, зрелым и сложившимся графоманом, что мог написать любой текст на любую тему с той скоростью, с какой его пальцы бегают по клавиатуре. Третью диссертацию (за исключением пары абзацев, что не так уж в этой истории важно) он написал сам, и все написанное — полная ахинея. И последняя диссертация Мединского — это важный сюжет в истории «Диссернета», поскольку все то время, что существует проект, мы занимаемся формальными вещами: говорили, что вот этот человек свою диссертацию взял и списал. Например, взял диссертацию на тему кондитерская промышленность, заменил шоколад на говядину и получил диссертацию на тему экономики мясной промышленности. Это, кстати, реальный пример. И мы всегда говорили людям, что только определяем, списано или нет, а вот определять, передовая это научная работа или, наоборот, отсталая, должно научное сообщество. И вот как раз в случае с Мединским произошёл первый в истории «Диссернета» случай, когда научное сообщество вылезло из-под кровати и стало требовать лишить Владимира Мединского ученой степени доктора наук. Теперь Мединский бегает по всей стране, за ним гоняются те самые люди, которые написали заявление о лишении его ученой степени, передают из университета в университет, никто это дело не хочет рассматривать, потому что все боятся, но в то же время всем очень весело.

По ходу этого дела выяснилась одна поразительная вещь. Мединский, как говорится, расчехлился. Он внезапно стал выступать с заявлениями о том, что никакой истории не существует. Ему стало так страшно, что его всего лишат, что он стал говорить буквально следующее: вы не можете лишить степени доктора исторических наук за то, что я неправильный историк, потому что правильных историков не существует. И вообще это очень всё условно. И вообще никакой науки нет. Почему вы говорите, что моя диссертация ненаучна? Так нет такой науки! Вы все тут ненаучные, и я тоже. В общем, договорился бог знает до чего. И всем стало казаться, что дискуссия о том, есть история или нет и можно ли использовать историю как инструмент для манипуляций — это какая-то новая невиданная фаза. Но на самом деле это не совсем он: это просто очень яркий эпизод, который существовал и в советском обществе и вот теперь существует в российском и называется «размывание истории как отрасли знания». Есть ключевое слово — знание. История состоит из тех вещей, про которые надо что-то знать. Это первое, а потом уже всё остальное. И в связи с этим я хочу рассказать о другом проекте, которым мы активно занимаемся и который называется «Последний адрес».

О частной истории и проекте «Последний адрес»

— «Последний адрес» — это народный мемориальный проект, суть которого заключается в том, что мы строим огромный памятник размером с Россию. Хотя он уже не только в России, но есть и в Украине, в Чехии, в Грузии, в Латвии, в Молдове. Этот памятник представляет собой не статую, а совокупность таких маленьких, размером с почтовую открытку, металлических табличек, которые мы устанавливаем на фасадах тех домов, где когда-то жили люди, подвергшиеся политическим репрессиям. И необязательно люди подвергались именно сталинским репрессиям конца тридцатых годов, это могут быть и те люди, которых расстреляли в 18-м году или в пятидесятые годы.

В общем, формально мы занимаемся тем, что развешиваем такие таблички, но на самом деле вокруг всего этого мы собираем людей. Тех людей, которым это важно, которые хотят рассказывать эту историю друг другу и своим детям и которые просто хотят это знать. Для того, чтобы повесить такую маленькую штучку, нужно получить разрешение жильцов этого дома: без этого ничего не получится. Если мы не поговорим с каждым, не объясним, не спросим, они просто свинтят эту табличку и всё. В процессе таких разговоров происходят важнейшие вещи. В частности, важные для понимания того, что такое история в её советском бытовании и в бытовании российском, унаследованном от этого советского, и чем это понимание отличается от, не побоюсь этого слова, нормального понимания.

Дело в том, что в той истории, к которой нас приучил школьный и университетский подход, в ней нет людей. «Последний адрес» в этом смысле работает как мощное увеличительное стекло. Люди, в общем-то, умеют разговаривать об отечественной истории, о её трагических моментах, в том числе и о периоде больших репрессий конца тридцатых годов. Но говорят при этом с точки зрения какого-то космического масштаба: они говорят про геополитику, про Второю мировую войну, про индустриализацию, про коллективизацию, про противостояние систем, про развивалась страна или нет, росла или не росла экономика и так далее. У людей есть много наговоренных слов, много где-то вычитанных мыслей, сложившееся мнение по этому поводу, и именно с этими инструментами они заняли позицию — сталинисты они или, наоборот, антисталинисты, нравится им это или не нравится, осуждают Сталина или не осуждают.

И вот теперь представьте, что к этим людям приходит человек и говорит: «А как насчёт Марьи Семёновны?». Люди говорят: «Чего?». А ты им отвечаешь: «Ну как же, Марья Семёновна, здесь жила, Морозова, вот в этой квартире». И рассказываешь историю, что Марья Семёновна была монахиней Страстного монастыря, потом монастырь закрыли и разрушили, а она, будучи совершенно беспомощным человеком, потому что жила в этом монастыре с четырнадцати лет, оказалась на улице, не придумала ничего и отправилась работать санитаркой в туберкулезную больницу — вон она, на соседней улице, никуда не делась, и сняла комнату в этой квартире, и так как женщиной была религиозной, то в своей комнате она собирала монахинь, выгнанных из монастыря, и они вместе что-то там церковное читали друг другу вслух. А потом Марью Семёновну забрали и расстреляли за религиозную пропаганду. Так как вы насчет Марьи Семёновны? И тут выясняется, что Марья Семёновна сметает абсолютно все на своем пути. Она разрушает вот этот привычный способ понимать историю. Во всю эту фигню вламывается когда-то живой человек со своей судьбой, с именем, с лицом, с адресом — и не исключено, что это мой адрес — и это еще одна оплеуха, потому что да, а вдруг в моей квартире и бралась вот за эту дверную ручку.

Главный слом, который происходит сегодня. И в людях меняются стандартные отношения. Пример. Когда проект «Последний адрес» только начинался, у нас возник вопрос: а что мы будем делать с палачами и сволочами? Ведь за каждой установленной табличкой стоит реальный живой человек, который написал нам письмо, сказал, что хочет установить табличку и готов, если ему удастся договориться с домом, заплатить за эту табличку деньги — четыре тысячи рублей, столько стоит монтаж и изготовление. И что делать, если появится такой человек, который скажет: вот мой дед, который сам подписывал смертные приговоры, который сам стрелял людям в затылок, а потом его репрессировали, а потом его реабилитировали, потому что приговор, по которому его расстреляли, — абсурден, и я хочу, чтобы на его доме висела такая табличка. И мы друг с другом разговаривали, что да, формально ему положено, и сейчас придут толпы таких же людей, и как мы будем их прогонять, и как мы будем им отказывать? Мы придумывали систему аргументов, думали, что будем привлекать авторитетных историков и так далее, но эти толпы не пришли. Никто не пришел с требованием увековечить память палачей и сволочей. То есть почти никто не пришел. У нас есть 2,5 тысячи заявок на установку табличек, и из них вот таких всего пять-восемь штук. Люди перемещаются с космического уровня рассуждения об истории обратно на человеческий уровень. И вот это то, чему пытается противостоять начальник, который хочет держать историю в руках.

О том, чего боится начальник, который держит историю в своих руках

— Начальник, который хочет держать историю в своих руках, противостоит трём вещам. Первая вещь — это появление живого человека внутри истории. Вот такого человека, с именем, фамилией и адресом. Боится, потому что когда такие люди появляются, начинаются неконтролируемые процессы. Например, оказывается, что нет никаких сталинистов. То есть мы приходим договариваться с жильцами дома, и они нам говорят, что не было никаких репрессий, и врагов народа правильно расстреляли, а потом ты им показываешь Марью Семёновну — и разговор становится совершенно другим.

Начальник не хочет источников — он сидит на архиве и считает его своим инструментом, своим политическим ресурсом, который никому не отдаст и никому не позволит им бесконтрольно распоряжаться. Если и есть реальная политическая разница между устройством Украины и России сегодня, разница, которая говорит, что у Украины есть некая перспектива и кое-какой шанс, то эта разница называется «открытыми архивами». Потому что один и тот же исторический документ у нас является совершенно секретным, а в Украине нет. И часто отечественные историки, получив отказ здесь, едут знакомиться с этим же документом в Киев.

Третья история чрезвычайно важная внутри всей этой истории, и тут мы снова вернёмся к Мединскому, — это риторика «у меня есть мнение, и это мнение стоит вашего знания». Это значит, что на любое ваше «а я знаю, что», я имею право ответить «а я думаю, что» — и мы будем равны. Вот это колоссальная вещь, которая разрушает любую науку в целом, но в особенности историю. Я хочу обратиться к одному документу — знаменитой речи профессора Андрея Зализняка, которая неофициально называется «истина существует». Андрей Зализняк — это великий российский лингвист, специалист по расшифровке новгородских грамот. Однажды он отвлекся от своего основного занятия и написал книгу о «Слове о полку Игореве», в которой строго научно доказал, что это подлинный документ XII века. До этого существовало много разных мнений о том, что это фальшивка 18 века и так далее. За это исследование он получил премию имени Солженицына. И при получении этой премии произнёс великую речь, из которой я позволю себе прочесть несколько абзацев. Они, написанные за много лет до Мединского, полностью соответствуют сюжету, о котором мы с вами разговариваем. Главный постулат Мединского, как мы помним, заключается в том, что истина в исторической науке — это то, что полезно для родины. Если мы считаем, что от этого факта наша прекрасная Россия станет лучше — значит, надо считать так. А если так называемый исторический факт вредит родине, то мы решительно от этого факта откажемся. Так вот что говорит об этом Зализняк:

«Мне хотелось бы сказать также несколько слов о моей упоминавшейся здесь книге про „Слово о полку Игореве“. Мне иногда говорят про нее, что это патриотическое сочинение. В устах одних это похвала, в устах других — насмешка. И те и другие нередко меня называют сторонником (или даже защитником) подлинности „Слова о полку Игореве“. Я это решительно отрицаю.

Полагаю, что во мне есть некоторый патриотизм, но, скорее всего, такого рода, который тем, кто особенно много говорит о патриотизме, не очень понравился бы.

Мой опыт привел меня к убеждению, что если книга по такому „горячему“ вопросу, как происхождение „Слова о полку Игореве“, пишется из патриотических побуждений, то ее выводы на настоящих весах уже по одной этой причине весят меньше, чем хотелось бы.

Ведь у нас не математика — все аргументы не абсолютные. Так что если у исследователя имеется сильный глубинный стимул „тянуть“ в определенную сторону, то специфика дела, увы, легко позволяет эту тягу реализовать — а именно, позволяет находить всё новые и новые аргументы в нужную пользу, незаметно для себя самого раздувать значимость аргументов своей стороны и минимизировать значимость противоположных аргументов.

В деле о „Слове о полку Игореве“, к сожалению, львиная доля аргументации пронизана именно такими стремлениями — тем, у кого на знамени патриотизм, нужно, чтобы произведение было подлинным; тем, кто убежден в безусловной и всегдашней российской отсталости, нужно, чтобы было поддельным. И то, что получается разговор глухих, в значительной мере определяется именно этим.

Скажу то, чему мои оппоненты (равно как и часть соглашающихся), скорее всего, не поверят. Но это всё же не основание для того, чтобы этого вообще не говорить.

Действительным мотивом, побудившим меня ввязаться в это трудное и запутанное дело, был отнюдь не патриотизм. У меня нет чувства, что я был бы как-то особенно доволен оттого, что „Слово о полку Игореве“ написано в XII веке, или огорчен оттого, что в XVIII. Если я и был чем-то недоволен и огорчен, то совсем другим — ощущением слабости и второсортности нашей лингвистической науки, если она за столько времени не может поставить обоснованный диагноз лежащему перед нами тексту».

Потрясающая вещь, когда человек говорит прямо и честно, что этот ваш патриотизм по существу является слабостью и второсортностью вашей науки, потому что не позволяет разобраться с тем, как оно было на самом деле. Одни патриоты, другие — антипатриоты, а все вместе не умеете разобраться, потому что заняты не тем. На мой взгляд, это простая, но страшно точная мысль. И вот ещё одна важная часть из этой речи:

«Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными и даже просто банальными, а теперь звучат очень немодно:

1) Истина существует, и целью науки является ее поиск.

2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал (если он действительно профессионал, а не просто носитель казенных титулов) в нормальном случае более прав, чем дилетант.

Им противостоят положения, ныне гораздо более модные:

1) Истины не существует, существует лишь множество мнений (или, говоря языком постмодернизма, множество текстов).

2) По любому вопросу ничье мнение не весит больше, чем мнение кого-то иного. Девочка-пятиклассница имеет мнение, что Дарвин неправ, и хороший тон состоит в том, чтобы подавать этот факт как серьезный вызов биологической науке.

Это поветрие — уже не чисто российское, оно ощущается и во всём западном мире. Но в России оно заметно усилено ситуацией постсоветского идеологического вакуума.

Источники этих ныне модных положений ясны: действительно, существуют аспекты мироустройства, где истина скрыта и, быть может, недостижима; действительно, бывают случаи, когда непрофессионал оказывается прав, а все профессионалы заблуждаются. Капитальный сдвиг состоит в том, что эти ситуации воспринимаются не как редкие и исключительные, каковы они в действительности, а как всеобщие и обычные. И огромной силы стимулом к их принятию и уверованию в них служит их психологическая выгодность. Если все мнения равноправны, то я могу сесть и немедленно отправить и мое мнение в Интернет, не затрудняя себя многолетним учением и трудоемким знакомством с тем, что уже знают по данному поводу те, кто посвятил этому долгие годы исследования.

Это жутко просто и жутко точно. И всё, что нам с вами нужно знать о современной истории — это то, что истина существует.

О страхе и лени людей перед частной историей

— В нашей практике тот случай, когда человек отказывается от установки таблички и так далее, мы называем не страхом, а ленью перед частной историей. Удивительно, но это самая распространенная причина, когда нам не удается договориться с домом. Таких случаев немного, но они есть: волонтёр приходит в дом, разговаривает с жильцами, а потом приходит к нам и говорит: «Не получилось, они не хотят». Аргумент, почему не хотят, звучит так: да ну его нафиг, что-томне неохота. Ну, неохота, и? Табличка будет висеть, а вам-то что от этого будет?

Я называю это нежеланием сделать над собой усилие. Это ведь усилие — ходить мимо такой таблички каждый день. С одной стороны, глаз притирается, а с другой — иногда глаз всё же на эту табличку падает, пусть на минуту, но за эту минуту у человека в голове даже какие-то мысли успевают пронестись. Это работа. Это маленький, но душевный труд. И, к сожалению, есть люди, которым просто неохота.

Но другое дело, что среди этих людей есть довольно большое количество тех, которые всё же берут себя в руки и говорят, что стыдно, что надо что-то делать, ладно, всё, делаем.

Нежелание потратить свою жизненную энергию, вложить часть собственных эмоций — это очень вредно, это развращает. И этому может быть миллион отговорок вроде это вредно, это плохо влияет на молодое поколение и так далее. Мы сталкиваемся с этим и понимаем, что это наш мощный враг, который сидит в людях. Как это лечить, я не знаю. Но мне кажется, что даже существование «Последнего адреса» лечит, мы понемногу вливаем это усилие. Мы сознательно делаем таблички такими маленькими, вешаем их на высоте примерно два метра и так далее. Мы много раз слышали: а чего такие маленькие, а может, шрифт побольше сделать, а может, повесить как-то так, чтобы из машины было видно, когда мимо проезжаешь. И на это мы отвечаем: пусть люди поработают хотя бы одну минуту. Пусть человек подойдет, наденет очки, встанет на цыпочки, вытянет шею, прочтёт. Может, он сделает это только на пятидесятый проход по улице, но он всё равно это сделает.

О памятниках Сталину и бытовом «сталинизме»

— Это форма подхалимажа. Люди, которые так делают, думают, что это ужасно понравится их начальству. Но это ошибочное ощущение. Про того же Путина можно сказать очень много ужасных вещей, но он не сталинист. Но есть огромное количество разной мелкой сволочи, которая разными способами, в том числе и такими, пытается понравиться начальству. Мы и те люди, которые сосредоточены вокруг «Последнего адреса», в том числе и фонд «Мемориал», к сообщениям о том, что в каком-то городе повесили доску Сталину или поставили бюст, относимся довольно легко. Потому что сталинизм не в этом: он в головах, он в мысли о том, что человеческая жизнь не стоит ни гроша. И когда какой-нибудьполитик или большой начальник говорит, что есть вещи важнее человеческой жизни — в этот момент, в эту секунду он сталинист. И сердцевина сталинизма, как, впрочем, и любого тоталитарного режима, именно в этом.

Подготовила — Александра Артамонова, фото — Алексей Милованов