Кто контролирует ситуацию: Авторитарные корни зависимости

Когда мы сталкиваемся с зависимостью — своей собственной или кого-либо из окружающих, — мы испытываем страх, поскольку знаем, что зависимый человек может стать саморазрушительно неконтролируемым. Боязнь такой зависимости в себе самом — в сущности, боязнь себя самого. В этой главе объясняется, что склонность к саморазрушению не есть что-то присущее природе человека, а скорее результат воздействия на него системы морали, навязывающей такие ценности, жить по меркам которых невозможно. Поскольку этот тезис является следствием нового и довольно радикального подхода, мы постараемся познакомить с ним как можно более осторожно и постепенно, заложив сначала для него основу. Прежде чем приступить к обсуждению причин и динамики феномена зависимости, мы рассмотрим истоки и природу внутреннего душевного конфликта, продуктом которого является борьба за право контроля в условиях зависимости. Мы считаем, что если пролить хотя бы немного света на такое явление, как ощущение собственной неконтролируемости, это может оказать серьезное влияние на то, как некоторые люди понимают зависимость, а значит, и реагируют на нее. Надеемся, что читатели, которые решатся проследить за ходом наших рассуждений, (231:) заинтересуются нашей попыткой по-новому оценить проявление склонности к саморазрушению, поскольку это открывает возможность стать целостным человеком, не ведущим изнурительную войну с самим собой.

Что такое зависимость?

Авторитарные системы и структуры, где бы они ни возникали, существуют ради одной цели — контролировать людей. Не случайно, что и в проблеме зависимости одним из основных моментов является контроль. Однако в этом случае внутренний опыт складывается из попыток установить контроль при сохранении чувства бесконтрольности. На наш взгляд, существует прямая связь между авторитаризмом и так называемой зависимой личностью, в особенности в том, что касается вопросов контроля. Более того, охватившая мир эпидемия зависимости — это признак общества, которое само вышло из-под контроле. Мы рассматриваем зависимость как результат отказа от старых как мир механизмов авторитарной власти, которые раньше работали, а теперь нет.

Сосредоточим свое внимание на трех моментах и постараемся, во-первых, уяснить связь между авторитаризмом и зависимостью, во-вторых, предложить схему возникновения зависимости, которая бы отличалась и от распространенной модели болезни, и от так называемых моделей ответственности, конкурирующих в последнее время с моделью болезни, и в-третьих — показать, как положить конец внутренней борьбе за право контроля.

Изучая связь между авторитаризмом и зависимостью, можно увидеть, как авторитарная личность проявляет себя не только в крайних формах политического и религиозного фанатизма, но и в обыденной жизни. Фактически именно здесь и кроется причина многих разновидностей патологического поведения. Зависимость наглядно иллюстрирует тайные внутренние пружины, с помощью которых скрытый авторитаризм обнаруживает себя в каждодневных ситуациях. Авторитаризм — это не что-то навязанное нам извне; практически в каждом из нас живет авторитарная личность, всеми силами старающаяся удержать контроль над нашим сознанием. Внутренний авторитаризм распространен гораздо шире, чем мы подозреваем. Цель этой главы — предложить подход, с (232:) помощью которого каждый сам сможет сделать вывод, сидит ли такой диктатор в нем самом.

Проблема зависимости привлекает к себе настолько широкое внимание и столь сильно заботит общество, что этим термином стали обозначать гораздо более обширный, чем раньше, круг вещей — всевозможные привычки и особенности поведения, которые не обязательно сопровождаются физиологическими симптомами абстинентного синдрома (синдрома похмелья). Пока в моду не вошла модель болезни, медицинское определение зависимости ограничивалось только рамками наркомании и алкоголизма. В том смысле, в котором это слово употребляется сейчас, зависимостью можно назвать любую непреодолимую, чрезмерную, осложняющую жизнь или саморазрушительную привычку. Скажем, можно зависеть от любви, пищи, секса, страсти к приобретению новых вещей, от азартных игр, власти, спорта, работы, склонности к преступлению и даже от потребности заботиться о зависимых и беспомощных людях (так называемая со-зависимость). Короче говоря, исходя из этой точки зрения, можно стать «зависимым» от любой из сторон жизни, которая приносит удовлетворение, будь то порнография или душещипательные романы, футбол или сплетни. Возникло немало групп поддержки, помогающих людям справиться с какими-либо из этих бесчисленных форм зависимости.

Поскольку слово «зависимость» теперь употребляется так широко, его значение можно распространить еще дальше и считать структуры, учреждения и общество в целом зависимыми от того, что они делают, от опасных игр, которые, в конечном итоге, неизбежно ведут к саморазрушению. Бизнес зависим от рентабельности, которой нет никакого дела до загрязнения, охраны и очистки окружающей среды. То, как используется энергия, является примером заботы о сиюминутной выгоде без учета разрушительных последствий такого использования. Мы привели всего лишь два примера того, что можно назвать проявлением зависимости в современном обществе. Можно еще расширить метафору, заявив, что общества накопления, как правило, были зависимы от экспансии, а теперь этот источник процветания иссяк, поскольку мы живем в мире ограничений. Аналогичным образом можно говорить о нашей зависимости от атмосферного озонового слоя, защищающего жизнь на планете. (233:)

Мы рассматриваем зависимость как болезнь не только личности, но и общества. Наша цель — не перегружать понятие «зависимость» до бесконечности, а пояснить, почему мы не считаем зависимость сугубо личным делом. Люди — это отражение общества, частицами которого они являются. Многим из них недоступно то, что принято считать «хорошей жизнью». Другим, чтобы достичь успеха, приходится жертвовать основными психологическими потребностями человека — дружеским общением, личной жизнью, детьми, досугом. Если принять во внимание нашу щедрую на стрессы социальную среду, нет ничего странного в том, что зависимое или саморазрушительное поведение стало распространенным явлением. Стоит ли удивляться, что в мире, где такие насущные и важные проблемы, как экологический кризис, перенаселенность, чрезмерное расходование ресурсов и т.д., возникли в результате опасных, пагубных действий самого общества, люди также расходуют свой личный потенциал во вред себе.

Существование у людей той или иной зависимости становится понятным, когда видишь, что без неё многим жизнь представляется бесполезной, унылой или безнадежной: зависимость обещает хоть какой-то выход, пусть даже кратковременный. Жизнь, которую ведет зависимый человек, дает нечто конкретное, чем можно себя занять и что на короткое время позволяет забыться. Такое состояние, чем бы оно ни было вызвано — наркотиком, каким-либо занятием или какими-то отношениями, — во-первых, легко достижимо, а во-вторых, неизменно приносит желаемый результат[1]. В нашем мире — мире хаоса — это дает странное ощущение устойчивости, покоя и даже безопасности. На первый взгляд зависимость кажется прямой противоположностью самоконтроля, но по сути и то и другое подразумевает желание контролировать свои чувства.

Некоторые наркотики мгновенно меняют наше восприятие мира, делая его ярким и насыщенным, или же позволяя перемещаться в иное пространство, в другую жизнь. И главное, мы сами, буквально своими руками, можем вызывать такие перемены. Наркотики увлекают нас в мир, на одном полюсе которого огромная, стремительно возрастающая власть, а на другом — полное (234:) безвластие (зависимость). Наркотик становится средоточием и смыслом жизни: человек пытается либо достать его, либо избавиться от пристрастия к нему. В призрачном мире наркомана это именно та ось, вокруг которой вращаются все взаимоотношения, все личные связи. И наркотик действительно связывает людей. Они зависят друг от друга и помогают друг другу, они делятся тайными рецептами и сведениями о том, как раздобыть наркотики или как спастись от закона. Общая зависимость, как и общие убеждения, привносит в жизнь людей смысл и сплоченность. В большинстве случаев люди приходят к наркотикам потому, что раньше их жизнь была недостаточно содержательной. Понятно, что сама мысль о возможном отказе от приема наркотика, даже когда они знают о его разрушительном воздействии на личность, воспринимается ими как угроза возврата к прежнему одинокому, унылому и бесцельному существованию, от которого их избавил наркотик. (234:)

Если условиться, что термин «зависимость» применим лишь в тех ситуациях, когда наблюдаются физиологические симптомы абстиненции (синдрома отмены), возникающие при прекращении приема наркотического вещества, тогда обозначаемое этим термином явление становится простым и конкретным. При таком традиционном медицинском определении значение термина нельзя расширять чуть ли не до бесконечности, иначе возникает опасность, что он утратит всякий смысл, если мы станем утверждать, будто зависимостью может стать все что угодно. Истинной проблемой является не сама по себе физиологическая абстиненция. Многие пациенты, которым в качестве обезболивающего назначали морфий, проходили через синдром абстиненции, когда этот препарат отменяли, и потом продолжали жить, совершенно не стремясь вернуться к наркотику. Зависимость перерастает в настоящую проблему, когда она начинает контролировать человеческую жизнь. И главной целью нашего исследования являются те факторы, которые кроются за этой кажущейся потерей самоконтроля. Поэтому мы не станем заниматься казуистикой, пытаясь провести четкую грань между физиологическими и психологическими факторами, и не станем выяснять, чем же в действительности является то, что мы называем зависимостью: вредной привычкой, непреодолимым влечением, бегством от действительности или чем-то другим. Ведь мы не выдвигаем теорию зависимости, ставящую целью объяснить (235:) все её причины, и не исследуем все извилистые пути, которыми люди приходят к ней. Мы не считаем, что наша модель (как и любая другая) пригодна для всех форм зависимости. Скорее, мы хотим сосредоточиться на феномене контроля и на тех конфликтах, которые влечет за собой кажущаяся его утрата.

Перуанский батрак, каждый день жующий листья коки, чтобы хоть как-то скрасить свой изнурительный труд, — тоже жертва зависимости. Но его поведение чаще всего не вызывает никаких конфликтов. Так же обстоит дело и с большинством людей, использующих кофеин, чтобы взбодриться или сосредоточиться. Другие мирятся со своей зависимостью как с бегством от той жизни, которая мало что может им предложить. В наше исследование не входят ни эти, ни любые другие виды зависимости, где отсутствует внутренний конфликт и чувство, что ты потерял контроль над собой. Короче говоря, в дальнейшем мы будем употреблять слово «зависимость» лишь в отношении ставших привычкой саморазрушительных поступков, порождающих внутренний конфликт.

Наша цель — изложить свою концепцию и проанализировать, почему внутренняя борьба — это не только личная борьба человека со своими так называемыми слабостями, и показать, что она подразумевает усвоение ценностей, жить в соответствии с которыми оказывается невозможно. Мы рассматриваем такую зависимость как мятеж против внутреннего диктатора и как попытку (причем тщетную) от него избавиться. Разгадка этой борьбы во многом позволяет понять природу внутреннего конфликта и особенности порождающей его социальной системы.

Ограничив себя той разновидностью зависимости, которая сопровождается внутренней борьбой, мы приходим к необходимости сконцентрировать свое снимание на наиболее противоречивом и загадочном её аспекте — контроле. Анализируя внутренние конфликты, связанные с контролем, в число которых входит и мнимая его утрата, мы обнаруживаем два сопутствующих им фактора:

1. Одни и те же поступки совершаются неоднократно — либо человек чувствует, что просто не может перебороть себя, либо это требует от него слишком больших усилий, не гарантируя к тому же от рецидива.

2. Сам человек прекрасно осознает губительные последствия своей зависимости. (236:)

Два распространенных метода исследования проблемы зависимости, основывающиеся на модели болезни и модели ответственности, расходятся в главном — в вопросе о контроле. Согласно первой модели, состояние и поведение наркомана диктуется заболеванием — наличием «плохих генов», которые невозможно контролировать. В отличие от этого, модель ответственности делает акцент на выборе и силе воли, выдвигая идею о том, что люди не всегда контролируют себя. Согласно ей, попавшие в зависимость проявляют разную степень самоконтроля, используя свое пристрастие как средство приспособления к жизни.

Модель болезни для многих привлекательна тем, что она признает человека не способным что-либо изменить и сводит его вину до минимума, однако при таком подходе беспомощность возводится едва ли не в ранг достоинств. Модель ответственности, напротив, позволяет почувствовать, что при желании можно изменить свою жизнь, но она не может объяснить тех ощущений глубочайшего бессилия и утраты власти над собой, которые лежат в основе переживаний большинства людей, попавших в зависимость. Мы постараемся показать, почему названные модели не достигают цели, а наоборот, создают дополнительные проблемы, поскольку обе исходят из ценностей, приводящих к зависимости.

Так что же это все-таки значит — ощущать себя бесконтрольным? Прежде всего, это вовсе не означает, что человек становится игрушкой неустойчивых и непредсказуемых внешних факторов. Зависимость обычно проявляется в повторяющихся, большей частью шаблонных механических действиях, говорящих о том, что человек не вышел из-под контроля, а напротив, стал объектом контроля. Но со стороны чего? Привычки? Наркотика? Генетического дефекта? Биохимического сдвига в нервной системе? Полученной в детстве травмы? Стремления любой ценой получить мимолетное удовольствие? Слабой или порочной воли? Мы не отрицаем, что любое из вышеперечисленных условий может способствовать возникновению ощущения бесконтрольности. Однако можно более глубоко подойти к исследованию основного вопроса о том, кто или что в действительности контролирует ситуацию?

Обычно по отношению к контролю над зависимостью существуют три возможных пути, по которым может пойти (или стараться пойти) человек: (237:)

1) контролировать свое нежелательное поведение (в качестве примера можно привести людей, называющих себя «непьющими алкоголиками»);

2) после некоторой борьбы полностью капитулировать (пример — скатившийся на дно бродяга);

3) бороться с зависимостью, стараясь ей не поддаваться, — при этом человек балансирует между контролем и бесконтрольностью.

Самым обычным состоянием бывает борьба. И большинство из тех, кому удается хоть как-то контролировать себя, считают, что необходимо постоянно сохранять бдительность, чтобы вновь не оказаться плывущим по течению. Поэтому пока человек окончательно не сдался или окончательно не поборол свое нежелательное поведение, всегда присутствует внутренний конфликт. Кто же противники в этой схватке и за что они сражаются? Кто бы они ни были, они существуют внутри одного человека. А это значит, что его психика расколота на части, и каждая борется за право осуществлять контроль.

Расколотая психика — симптом дефектной морали

Разумеется, идея о том, что в душе человека существует или может существовать раскол, не нова. Многие теоретики, исследовавшие внутренние конфликты, соглашались с тем, что в человеке уживаются разные части, или голоса, которые пытаются завоевать первенство или быть услышанными. Если существует внутренняя борьба за власть, в ней должны участвовать как минимум два обособленных элемента. И тогда психика человека оказывается как бы расколотой Фрейд и его последователи называли это конфликтом между сознанием и подсознанием человека. Юнг добавил к нему конфликт между индивидуальным и универсальным, или первичным. В буддизме это — конфликт между бескорыстием и себялюбием, а в западных религиях — конфликт между внутренними силами добра и зла. Перечень можно продолжить.

Стоит нам принять идею внутреннего раскола, как возникает вопрос: чем вызвано расщепление психики и каково его влияние на поступки людей и их мотивировки? Мы считаем, что колебания между контролем и его отсутствием, наблюдающиеся при наличии зависимости, чаще всего являются проявлением душевного раскола. (238:)

Как бы конкретная теория ни характеризовала составляющие, на которые оказывается расколотой психика, редко бывает так, что их оценивают одинаково. Буддизм ставит альтруистическое выше эгоистического, иудейско-христианская религия ставит добро выше зла (было бы трудно ожидать чего-то иного, поскольку в рамках тех же категорий рассматривается и оценивается вся действительность), а Фрейд полагал, что сознание должно контролировать по сути антисоциальные подсознательные силы индивида. (Он считал подавление необходимым, поскольку, будучи викторианцем, мыслил в рамках дуалистической морали тех религий, которые презирал, даже не представляя себе, что его трехчастная модель психики, с разделением на сознательное, предсознательное и бессознательное, была, скорее, отражением этой морали, чем отражением человеческой природы.) Юнг, в отличие от других, иногда не отдает предпочтения ни одной из сторон — именно в этом главное его новаторство, секрет непреходящей актуальности и популярности.

Поскольку расколотая психика является практически неизбежным порождением не всех, а только некоторых культур, внутренний раскол нельзя считать неотъемлемым свойством человеческой природы. Скорее, он развивается в результате воздействия дуалистических систем морали, исходящих из необходимости отречения, которые подразделяли жизнь на жесткие категории, противопоставляя духовное мирскому, душу — телу, дух — материи и т.д. Тогда делом жизни становится забота о том, как бы максимально развить «хорошую», нравственную часть своей раздвоенной личности. Например, цель буддиста — стать лучше, т.е. стать более бескорыстным и менее эгоистичным[2].

Во всех социальных иерархиях, основанных на производстве и накоплении, превыше всего ценится исполнение долга, а следовательно, работа ставится выше развлечений. Все они делят людей на трудолюбивых и ленивых, отдавая предпочтение первым. Проявлять трудолюбие — значит производить, демонстрировать результаты. Лень — понятие, несущее отрицательный смысл, и определяется как пустая трата времени, не дающая никаких результатов. В таких системах морали досуг не имеет никакой самостоятельной ценности, (239:) разве что служит временной наградой за тяжкий труд и выполняет в основном восстановительную функцию. Но это не настоящий досуг. Если досуг не так важен для благополучия человека, как работа и производительность труда, то нет ничего удивительного, что те, кто его лишены, находят для себя саморазрушительные занятия, позволяющие отвлечься от жизни, где труд не радость, а всего лишь средство поддержания существования, как правило, жалкого. Печальная истина заключается в том, что в обществе, где не ценится досуг, у людей чаще всего нет ни досуга, ни работы, которая придавала бы жизни смысл.

Зависимость считалась (а зачастую и поныне считается) моральным кризисом, влекущим за собой аморальные поступки. Мы также рассматриваем многие из случаев зависимости прежде всего как нарушения морального свойства, но в этих нарушениях повинна порочная мораль, а не порочные люди. На наш взгляд, такие нарушения бывают у людей, которые глубоко усвоили ценности, по меркам которых не только невозможно жить, но которые еще и требуют отречения от важнейших сторон человеческой природы, подавления их в себе. Тогда часть человеческой личности, принимающая эти ценности, становится внутренним диктатором, который старается строить свое поведение так, чтобы оно отвечало принятым ценностям, а любые отклонения определяет как дурные или ущербные. Ценности вмещают в себя стандарты, к которым необходимо стремиться, и идеальное представление о том, каким должен быть хороший, достойный человек. Та часть личности, которая старается воплотить в себе эти ценности, считается достойной, уважаемой, короче говоря, «хорошей» частью. Семейные и общественные механизмы поощрения и наказания обычно поддерживают и укрепляют стремление этой якобы хорошей стороны личности контролировать поведение человека.

Мы рассматриваем раскол психики как отражение хорошо усвоенных традиционных взглядов, подразделяющих все действия на жесткие категории «правильное» и «неправильное». Не подвергая сомнению необходимость самих этих понятий, тесно переплетающихся в каждом общественном строе, мы хотим оспорить жизнеспособность подхода, превращающего добро и зло в абсолютные величины (ведь именно этим определяется неизменность правил поведения и принципов разделения на «правильное» и «неправильное»). Сложным, (240:) изменчивым обществам необходим гибкий подход к морали, который позволил бы связать понятия «правильное» и «неправильное» с процессами, движущими общество в нужном направлении (в качестве примеров можно привести отношение к проблемам выживания, социальной справедливости и веры в себя).

Разумеется, обществу легче контролировать своих членов, когда в его распоряжении имеются жесткие, постоянные категории «правильное» и «неправильное», если, конечно, люди принимают их за чистую монету. Задача традиционных религий как раз и состоит в том, чтобы обеспечить должное к ним отношение. В основе морального противоречия между так называемым правильным и неправильным, чистым и нечистым, добром и злом или (как в некоторых восточных религиях) между реальностью и иллюзией лежит исходное разделение на бескорыстное и своекорыстное. В этой книге мы уже не раз объясняли, как и почему такое деление на бескорыстное и своекорыстное, эгоистическое и альтруистическое порождает «отреченческую мораль»[3]. Здесь основным принципом является бескорыстие и его следствие — самопожертвование, ибо такая мораль утверждается именно через идеалы принесения своекорыстных интересов в жертву Божьей воле (монотеизм), коллективному благу (коммунизм), закону кармы (индуизм). Буддизм идет еще дальше, рассматривая бескорыстие как ключ к морали и благим деяниям. Но такая мораль по сути своей авторитарна, так как она связывает «добро» с принесением личных интересов в жертву неким «высшим интересам», которые сама же определяет так, как ей удобно.

Мы уже неоднократно показывали, что понятия «эгоцентризм» и «бескорыстие» имеет смысл рассматривать только в тесном взаимодействии[4]. Исходя из нашей системы взглядов, эгоистическое начало — всего лишь одно из проявлений человеческой природы, так же как и способность бескорыстно заботиться о других. И тот, и (241:) другой тип поведения в определенной степени ценны и функциональны и проявляются по большей части совокупно, а не раздельно, если их вообще можно разделить. Любая мораль, противопоставляющая эти две категории и провозглашающая наиболее значимой одну из них (бескорыстие), способна лишь глубоко расколоть психику тех, кто принимает такую систему ценностей, следствием чего становится внутренняя борьба за удержание в узде обесцененного аспекта собственной личности. Признание бескорыстия высшей ценностью — вот та лазейка, через которую коварный авторитаризм, наследие старого порядка вещей, незаметно проникает во многие современные парадигмы[5].

Даже Юнг, чье мировоззрение допускало существование и равновесие основных противоположностей, низводил так называемую темную сторону человеческой натуры к первичному понятию, которое называл «тенью». Тени омрачают все, на что падают, но сами они невещественны, не могут существовать самостоятельно. И то, что Юнг выбрал этот бестелесный образ как символ «негативного» полюса человеческой личности, указывает на то, что и он ощущал себя в соприкосновении с ней несколько неуютно. Ведь там, где есть тень, есть и нечто другое то, что её отбрасывает. Фактически это эгоизм, в особенности эгоизм непризнанный или неосознанный, который отбрасывает все существующие в нашем мире тени. Есть люди, полагающие, что стоит только проявить к тени понимание или сострадание, и она исчезнет, как по волшебству. Однако эгоизм очень реален и от сострадания не исчезает. Вот почему все моральные и социальные системы пытаются его сдерживать или направлять в другое русло, где его проявления будут приемлемы.

Правила любой игры определяют схему, по которой игроки должны действовать или могут выжидать, а также оговаривают, какие ходы считаются жульническими. Жульничество — это нарушение правил (обычно тайное) с целью получить личное преимущество. Правила, регулирующие игру жизни, называют этикой. Не существуй на свете эгоизма, они были бы не нужны. Мы не склонны считать, что эгоизм лежит в основе всех побуждений, это было бы лишь дальнейшим развитием принципа или-или, что не особо отличается от возвышения роли бескорыстия, которое длилось не одно (242:) тысячелетие. И все же необходимо признать, что эгоизм — реальная часть человеческой природы, неискоренимая, необходимая и даже полезная. Отрицание эгоизма или попытки его искоренить — занятие саморазрушительное и пагубное, а кроме того, это не решает порождаемых им проблем.

Все лицемерные и лживые оправдания по поводу употребления власти и злоупотребления ею, характерные для всех цивилизаций, как правило пытаются замаскировать наличие каких-либо личных интересов. Гитлер оправдывал свои действия, опираясь на идеологию, провозглашавшую высшей ценностью интересы арийской расы. Тот факт, что Гитлера, если уж на то пошло, «арийцы» заботили так же мало, как и прочие народы, совершенно очевиден, поскольку он уничтожал всех, кто мешал ему в осуществлении его личных амбиций. Но фюреру не удалось бы снискать поддержку нации, заявляй он направо и налево, что единственная его цель — любой ценой добиться власти.

Особенности и масштабы собственного эгоизма обычно держат в тайне, часто даже от самих себя. Подобные вещи скрываются в глубинах подсознательного поведения, главным образом потому, что людям сызмальства внушается, что они должны испытывать чувство вины и стыда за эту сторону своей натуры. Кроме того, глубоко заложенное ощущение, что мы недостаточно хороши, есть главный фактор, стоящий за всеми внутренними понуждениями. Оно, в свою очередь, порождает необходимость оправдывать свое существование, постоянно чего-то добиваясь и стараясь стать «лучше». Люди — единственные животные, которые испытывают такие чувства. Личные достижения и одобрение общества действительно повышают ощущение собственной значимости. И все же, поскольку дух эгоизма никогда не удается выветрить до конца, борьба может длиться бесконечно. Такая глубоко укоренившаяся потребность оправдывать собственное существование лежит в основе пуританства. Побудительный аспект пуританства — постоянное стремление стать лучше, чище. Это нескончаемый труд, не ведающий передышки, особенно если учесть, что чистота определяется как нечто полностью отрицающее ценность человеческой природы как таковой. Большинство религий поощряет это, провозглашая ценность чистоты, в частности чистоты намерений (имеется в виду, что намерения должны быть лишены корыстных интересов). Но если людей учат (243:) относиться с пренебрежением к одному из главных проявлений своей природы, такое обесценивание неизбежно бывает чревато низкой самооценкой, которую сегодня все считают повинной во многих социальных проблемах, в число которых входит и зависимость.

Мы делаем акцент на дихотомии эгоистичный-бескорыстный, поскольку считаем её основным источником внутреннего конфликта для множества людей. Во всех обществах есть свои писаные и неписаные правила, которые сдерживают, ограничивают и направляют проявления эгоизма, в чем как раз и заключается цель процесса социализации. Но старые системы морали добивались этой цели, используя авторитарные методы, осуществляя контроль над людьми, насаждая чувство вины и страх перед «недостойной» стороной человеческой природы. Сегодня люди и общества менее контролируемы, потому что старые механизмы принуждения больше не действуют. Мы вновь утверждаем, что любая внутренняя борьба, ставшая привычной, есть показатель расколотой психики, кроме того, природа такого раскола носит моральный или нормативный характер. И то, что мы называем зависимостью, — лишь одно из его выражений.

Укрощение зверя: внутренняя борьба за власть

Когда мы пытаемся представить себе силы, борющиеся за власть в душе человека с расщепленной психикой, существует опасность слишком буквального подхода к враждующим сторонам его личности как к неким самостоятельным существам, ведущим битву за первенство. Считаем необходимым подчеркнуть, что мы придерживаемся другой точки зрения. Мы рассматриваем эти две стороны как разграниченные аспекты человеческой личности, которые, тем не менее, связаны воедино и зависят друг от друга. Иначе говоря, то, как каждая сторона проявляет себя, когда она якобы контролирует ситуацию, — это её реакция на осведомленность о существовании другой стороны, а зачастую и страх перед ней.

Как уже говорилось, народная мудрость признает, что в человеческом сознании существуют разграниченные отсеки, каждый из которых при наличии побудительных причин неким загадочным образом начинает жить собственной, независимой жизнью («Правая рука не ведает, что делает левая»). Причина, по которой разум возводит внутри себя перегородки, скорее всего заключается в том, что (244:) в одном отсеке содержится нечто неприемлемое для другого. И неприемлемость эта определяется усвоенными ценностями. В каждом отсеке содержится набор мыслей, воспоминаний и эмоций, которые вынуждены бороться за самовыражение, поскольку они действуют в условиях разных, конфликтующих систем ценностей.

Когда мы говорим, что борьба за власть, то есть за право осуществлять контроль, в сущности есть борьба нормативов, то это означает, что в основе её лежат ценности. Все мы усваиваем ценности — чаще всего, одобренные обществом и определяющие, каким должен быть «хороший» человек. Простоты ради, назовем ту достойную или идеальную часть себя, которая усваивает эти ценности и старается им соответствовать, «я-хорошим». Чтобы стать человеком, которого «я-хорошее» провозгласило своим идеалом, необходимо держать под контролем все, что этому препятствует. Разумеется, если бы все стремления человека были направлены на то, чтобы жить в соответствии с избранным идеалом, не возникло бы необходимости устанавливать контроль. Оставалось бы просто, без всяких конфликтов, колебаний или усилий демонстрировать требуемые добродетели. Что же этому мешает? Мешают те части человеческой натуры, которые не укладываются в рамки усвоенных ценностей. Сама необходимость контроля свидетельствует о том, что в человеке наличествует нечто, что необходимо сдерживать, — что-то такое, что, если позволить ему выйти наружу, отнюдь не проявит нужных достоинств. Назовем это «что-то еще» «я-плохим», поскольку те стороны нашей натуры, которые проявляются, когда им не препятствует «я-хорошее», весьма отличаются от сознательно провозглашенных идеалов, а зачастую и прямо противоположны им.

Необходимо, чтобы с самого начала было совершенно ясно: мы называем обесцененную часть личности «я-плохим» не потому, что она на самом деле плоха, а потому, что так считают «я-хорошее» и общественное мнение. Данное замечание справедливо и в отношении «я-хорошего». Мы сознаем недостатки придуманных нами названий, поскольку можно понять, будто они подразумевают, что одна сторона личности хороша, а другая плоха. Повторяем: мы ни в коем случае не желаем вкладывать в них такой смысл. Хотя, на наш взгляд, ни одна из них не является абсолютно хорошей или абсолютно плохой, мы не смогли найти более удачных слов, чтобы обозначить те психологические деформации, которые являются (245:) результатом авторитарного деления на добро и зло, присущего старой системе морали. Эти неологизмы оправданны, поскольку они предлагают хоть что-то новое. Поэтому мы сознательно преступаем языковые нормы, делая из двух слов одно («я-хорошее» вместо хорошее «я») в расчете на то, что такой прием будет напоминать читателю: «я-хорошее» содержит в себе не только ценные качества, а «я-плохое» не лишено достоинств. Природа этого внутреннего раскола станет ясна дальше.

Любая модель, ставящая целью описать или объяснить какие-либо аспекты внутренней жизни человека, рискует показаться слишком упрощенной или механистической. И все же деление психики на «я-хорошее» и «я-плохое» — упрощение не большее (хотя и не меньшее), чем предлагаемое дуалистической системой морали, разделяющей мироздание на добро и зло. Если часть того, на что общество повесило ярлык «плохое», является неизбежной составляющей человеческой природы, то это подготавливает почву для раскола человеческой психики. А раскол психики порождает внутреннюю борьбу за власть. Две стороны единой личности формируются и сохраняют свою обособленность в результате реакции друг на друга, то есть благодаря постоянному противоборству. И вот результат: «я-хорошему» присущи качества, без которых человек мог бы спокойно обойтись, а «я-плохое» содержит в себе такие элементы, которые следовало бы узаконить и проявлять открыто. Мы уверены, что, для того чтобы быть здоровым и благополучным, человек должен быть целостной личностью, то есть он не должен вести внутреннюю войну с самим собой.

Обычно «я-хорошее» частично или полностью усваивает следующий набор ценностей: хороший человек исполняет свой долг; ему присущи чувство ответственности, надежность, правдивость, сдержанность, трудолюбие и стремление созидать; он работает над собой, дабы максимально развить то, что в нем заложено, и стремится к совершенству; он способен отказаться от сиюминутных радостей во имя более важных результатов в будущем; он не использует людей и не вредит им ради собственного удовольствия или благополучия; он подчиняется правилам, установленным ради поддержания жизнедеятельности общества; он считается с желаниями и потребностями других. Часто высшим благом считается умение ставить на первое место интересы и благополучие окружающих. Главная задача (246:) «я-хорошего» — сохранять контроль, чтобы иметь гарантию того, что жизнь идет в соответствии с этими ценностями.

В противоположность этому, «я-плохое» состоит из тех сторон нашей природы, которые часто сдерживаются или подавляются, потому что они не согласуются с ценностями, усвоенными «я-хорошим». Как правило, оказываясь в загоне, эта нежеланная часть нашего «я» бывает вынуждена лгать или лицемерить, чтобы добиться своего. её мало заботят будущие последствия или то, как они скажутся на других; она использует людей как ей заблагорассудится; она неудержима, порой до безрассудства, когда дело касается погони за удовольствиями; ей больше по нраву развлечения, чем усердный труд: она пытается пробиться сквозь ограничения и запреты; она заигрывает с опасностью, а если припереть её к стенке, проявляет так называемые отрицательные эмоции — злобу, мелочность, мстительность.

Согласно этой схеме, каждой из частей для контраста необходима другая, поэтому у каждой есть свой механизм (как правило, неосознанный), позволяющий продолжать игру. При этом соотношение сознательного и подсознательного, свойственное двум означенным разделам психики, не одинаково, хотя в каждой части содержится и то и другое. Но та сторона личности, которую и сам человек, и общество ценят больше, именно по этой причине склонна быть более сознательной. Большинство людей предпочитают отождествлять себя с «я-хорошим» и именно в таковом качестве представать перед окружающими, особенно в случае, если общество в целом и люди, обладающие сходными ценностями, хвалят и вознаграждают их за это. Следовательно, у «я-хорошего» есть солидная поддержка, помогающая ему сохранять контроль. Поскольку у обесцененной части нет морального права открыто противостоять ценимой, ей приходится бороться за самовыражение, действуя исподтишка, прибегая к обману, тайным интригам (зачастую неосознанным), а потом сваливать всю вину на кого-то или что-то другое («Меня бес попутал» или «Во всем виновата моя зависимость»).

Мы рассматриваем возникающее у зависимых людей чувство освобождения от контроля как светский вариант религиозной одержимости. Объявить причиной нежелательного поведения вселившегося в человека злого духа — все равно что свалить вину на (247:) наркотики. С другой стороны, мы считаем, что разделение психики на отсеки и возникающая в итоге борьба лучше объясняют и зависимость, и так называемую одержимость. Если человек чувствует, что вышел из-под контроля, то на самом деле это означает, что «я-хорошее» утратило контроль над личностью и он перешел к неприемлемой части нашего «я»[6].

Далее в этой главе мы рассмотрим, как развертывается битва за право осуществлять контроль вообще и в рамках зависимости, в частности. В заключение мы покажем, как расколотое «я» снова может стать целостным и какие трудности сопряжены с этим в условиях социального строя, сила которого зиждется на том, что оно вынуждает человека оставаться в состоянии внутреннего раскола. Ведь именно такой раскол делает людей особенно подверженным влиянию авторитарного контроля.

Ценности можно усваивать и выражать по-разному и так же по-разному на них реагировать. То, что мы критически относимся к процессу, посредством которого «я-хорошее» усваивает и навязывает свои ценности, не значит, что мы в корне отрицаем сами эти ценности. Хотя усвоенные ценности могут быть упорядочены множеством разных способов, часто они выстраиваются в сознании человека по степени важности. Для кого-то главным может быть долг. Но это может быть долг перед своей страной, Богом, детьми, перед экологическим состоянием Земли или собственным духовным развитием. Для других долг может не быть приоритетом. Его место может занимать стремление созидать, помогать ближнему, быть правдивым и честным и т.д.

В рамках деления на «я-хорошее» и «я-плохое» трудно не встать на сторону «я-хорошего». Но «я-хорошее» не так уж покладисто, как может показаться из-за усвоенных им ценностей. Мы уже говорили, что авторитаризм обычно скрывается за ширмой высоких идеалов, которые на первый взгляд кажутся жизнеутверждающими, а потому их трудно оспорить. И в этом случае безупречные на вид ценности также маскируют процесс, в ходе которого «я-хорошее» формирует управляемого, ущербного человека. Постепенно требование соответствовать идеалам «я-хорошего» становится все более жестким, а само «я-хорошее» превращается во внутреннего диктатора, задача которого — держать под контролем запретные, «плохие» стороны (248:) нашей натуры. Этот процесс идет не только внутри одной личности, часто чье-либо «я-хорошее» пытается контролировать «я-плохое» другого человека, порождая борьбу за власть между людьми.

«Я-хорошее» воплощает в себе оба аспекта авторитарной личности — аспект господства и аспект послушания. Поскольку для поддержания власти над «я-плохим» и над другими людьми оно прибегает к помощи иных авторитетов, ему самому также приходится им подчиняться. Одновременно «я-хорошее» выступает в роли деспота, беспощадного, жесткого, часто пуритански сурового надсмотрщика, а главное, оно отчаянно боится — боится, что, если не будет постоянно осуществлять контроль, вся жизнь пойдет прахом. Иногда «я-хорошее» проявляет некоторую снисходительность к человеческим слабостям, особенно к своим собственным, и может (если ему ничего не угрожает) позволить себе простить маленькие грешки — ведь, в конце концов, «все мы — всего лишь люди». Такой предохранительный клапан работает до тех пор, пока ситуация не выходит из-под контроля. И зависимость — один из тех случаев, когда контроль действительно утрачивается.

«Я-хорошее» прилагает все усилия, чтобы «укротить зверя» — то есть удержать плотские, животные проявления человеческой натуры в приемлемых границах. Оно опасается, что без сдерживающих мер животное начало (или подсознание, теневая сторона, греховная природа, беззастенчивый и беспечный эгоизм) может вырваться на свободу, сея разрушения, в том числе и саморазрушение. В результате такого внутреннего раскола изрядная доля эгоизма и чувственности переходит к «я-плохому», причем в искаженной и усугубленной форме. Одновременно подавляются и проявления бескорыстных спонтанных эмоций, творческого начала и всего, что связано с наслаждением, поскольку все это разрушает механизмы контроля, находящиеся в руках «я-хорошего». Именно этот раскол между животным и рассудочным, между духовным и материальным и, наконец, между бескорыстным и эгоистичным не дает плотскому и эгоцентристскому началу стать равноправной и равноценной частью человека. Печально, но сам раскол и порождаемые им запреты убеждают нас: если то, что мы привыкли сдерживать, вырвется на свободу, нам с ним не справиться. Это, в свою очередь, подтверждает самые худшие опасения «я-хорошего», оправдывая необходимость поддержания контроля. Теперь, опираясь (249:) на представление об описанном динамическом процессе, попробуем рассмотреть феномен зависимости.

Здесь уместно задать два разных и в то же время взаимосвязанных вопроса. Во-первых, почему вообще у человека возникает острая потребность или тяга к чему-то, что считается нежелательным? И во-вторых, как в нем происходит этот перелом? Второй вопрос подразумевает попытку понять, как «я-плохому» удается заставить «я-хорошее» уступить ему контроль. Подобно тому как действующие политики имеют преимущество в лице официальной идеологии и санкций против потенциальных узурпаторов их власти, так и суждения, исходящие от «я-хорошего», имеют больший вес. Эти суждения (представления о том, что значит быть хорошим человеком) запрограммированы с раннего детства и лежат в основе одного из самых мощных механизмов контроля, имеющихся в распоряжении «я-хорошего», — чувства вины. Большинство родителей старательно используют это чувство, чтобы контролировать поведение ребенка: они заставляют детей ощущать себя плохими всякий раз, когда те проявляют непослушание или эгоизм[7]. Это играет первостепенную роль в формировании расщепленной личности, ибо заставляет уже взрослых людей ощущать себя плохими, когда дело касается естественных проявлений их человеческой природы. Целостный человек мог бы отнестись к возникшему у него чувству вины просто как к информации о том, что между его ценностями и поведением существует несоответствие, поэтому ему следует разобраться и в том и в другом, чтобы решить, на чьей стороне правда (если в этой ситуации правда вообще может быть на какой-либо одной стороне). Другое дело — человек, раздираемый внутренним расколом: его «я-хорошее» использует вину как механизм удержания власти.

На стороне «я-хорошего» находится весь авторитет традиций, официальной морали, родительских внушений и социальных структур. Во всех обществах, основанных на накоплении, очень высоко ценится то, что способствует накоплению, проще говоря, работа. Для того, чтобы работала «трудовая этика», наличие расщепленного «я», быть может, и не обязательно, зато оно необходимо для формирования человека, которого заставляют оправдывать свое существование. Люди — единственные животные, вынужденные это делать, и здесь чувство вины также играет свою роль. Ощущение вины, (250:) возникающее из-за того, что мы — плохие, часто заставляет нас стремится к тому, чтобы чего-то достичь и тем самым доказать себе и другим, что мы люди стоящие. Работа и её результаты, а также те награды и похвалы, которые они приносят, — это еще один механизм, помогающий «я-хорошему» удержаться у власти.

Нескончаемое стремление стать лучше создает некий непостижимый центр напряжения, откуда исходит энергия, заставляющая людей действовать. И хотя люди постепенно привыкают жить в напряжении и даже начинают воспринимать это как норму, все же такое существование в постоянно действующей камере пыток заставляет другую часть личности отчаянно стремиться из неё вырваться. Поэтому когда зависимость называют бегством от действительности, в этом есть своя доля истины и какая-то доля иронии. Но все же главная причина зависимости — глубокое недоверие к себе и даже боязнь себя. Авторитарные системы морали, очерняющие все плотское и эгоистичное в человеке, внушают нам мысль о необходимости самоконтроля, тем самым контролируя наше сознание. Всякий контроль над сознанием действует под маской самоконтроля.

Мы не принижаем важность самоконтроля и не отрицаем необходимость стремиться к определенным достижениям. Когда люди знают, что хорошо выполнили свою работу, или должным образом потрудились над развитием данных им природой способностей, или же оказали помощь другим, — им свойственно испытывать глубокое удовлетворение. Человеческие достижения и самоконтроль тесно связаны между собой и являются важными потребностями и проявлениями человеческой природы, так же как досуг и спонтанность. Наша же задача — показать механизмы, действующие во внутренней борьбе за власть у людей с расколотой психикой, которые боятся ослабить контроль, потому что боятся самих себя.

Если человек боится себя, то истинный объект его страхов — его собственное «я-плохое». Кроме того, он опасается, что если его постоянно не будет стимулировать «я-хорошее», он превратится в никчемное, бесполезное существо. Мы рассматриваем внутреннюю битву за власть как признак присутствия внутреннего диктатора, неумного моралиста, подавляющего насущные человеческие потребности и лишающего их права голоса, — иначе говоря, отвергающего исторически сложившийся набор ценностей, в число которых входят и необходимые проявления чувственности и эгоизма. (Чувственность (251:), относимая к животной стороне нашей натуры, что подразумевает, что она способна удовлетворять лишь низменные потребности, непременно включает в себя элемент эгоизма.) Таким образом, чтобы прийти к власти, «я-плохое» вступает, так сказать, на путь подрывной деятельности и соблазна, саботируя правила, установленные «я-хорошим». Люди, ставшие жертвой подобного психологического раскола, сначала сами загоняют себя в угол, а потом стараются из него выбраться. При этом они живут под гнетом навязанного им «так надо» и бунтуют против него, что приводит к разнообразным конфликтам.

Поскольку считается, что человек становится зрелым членом общества тогда, когда он принимает на себя определенную роль и подчиняется установленным в обществе правилам, рядом с показной взрослостью «я-хорошего» «я-плохое» часто выглядит ребенком, с которым нет никакого сладу. И хотя способы, к которым «я-плохое» прибегает, чтобы подрывать авторитеты, немного походят на то, как плутоватый ребенок пытается обвести вокруг пальца взрослых, на самом деле «я-хорошее» ничуть не взрослее «я-плохого», которое оно пытается удержать в узде. Попытки «я-плохого» компенсировать недостаток самовыражения, впадая в крайности, — это всего лишь часть игры. Подобные попытки — такой же симптом поляризованной авторитарной морали, которая приняла систему ценностей, объявляющую «я-хорошее» «хорошим», и теперь получает удовольствие единственным доступным ей способом — ведя себя «плохо»[8].

«Я-плохое» обладает непреодолимой притягательной силой — ведь на его стороне и стихийность, и беззастенчивое потворство собственным прихотям, и полная свобода, и возможность отбросить всякое благоразумие, и прочие запретные соблазны, включая недозволенные проявления сексуальности. Бегство из застенков «я-хорошего» способно высвободить харизматическую энергию, которая становится соблазном для других. Весьма показательны любовь и снисходительное отношение общества к вымышленным героям, которые бросают вызов закону и оставляют власти в дураках, как и романтическая притягательность границы — места вне закона и условностей. В отличие от этого картины чистой добродетели, где единовластно правит «я-хорошее», никому не интересны. Мифическая (252:) фигура — отверженный герой — предлагает культуре, основанной на подавлении, некий выход — возможность испытать острые ощущения, установив тайный, но безопасный сговор с «я-плохим», живущим в людях. Так общество, с одной стороны, провозглашает, что мятеж плох и опасен, и тут же признает, что мятеж не только захватывает и возбуждает, но еще и дарует свободу. Доказано, что двойственные сентенции родителей приводят к развитию у детей шизофрении. Двойственные же лозунги, выдвигаемые обществом, ведут к неизбежному разобщению его членов, однако возникающая в итоге патология затушевывается и объявляется социальной нормой[9].

В тех случаях, когда «я-плохое» или же «я-хорошее» получают возможность беспрепятственно проявлять себя, легко формируются сообщества и группы; такие объединения также становятся механизмами, помогающими одной из сторон удерживать контроль. Выбор круга общения часто основан на потребности иметь союзников, чтобы оправдывать и поддерживать те или иные проявления личности[10]. Группы молодых людей, подстрекающих друг друга к бунтарским выходкам, — это пример сговора между «я-плохими», а широко известная у нас программа противостояния зависимости «Двенадцать ступеней» действует как поддержка «я-хорошего». В таких группах поддержки людей объединяет неспособность самого «я-хорошего» контролировать зависимость. Часто до того, как они объединились в группу, их связывала все та же зависимость (совместный «кайф»). И у запойного пьяницы, и у строгого трезвенника основу личности и центральный вопрос жизни составляет отношение к спиртному.

«Я-плохое» не обладает монополией на разрушение, в том числе и на саморазрушение. Группы, которые углубляют внутренний раскол и оправдывают насилие, образуются также и на основе подчинения лидеру или идеологии. Здесь идеалы чистоты (и очищения) (253:) становятся почвой для разгула насилия в лице банд расистов-линчевателей, проповедующих «закон и порядок», «комитетов бдительности» или армий, собирающихся под знаменами справедливости или исполнения Божьей воли. Все они преследуют «благие цели», используя их как основу для самых жестоких зверств. К этому особенно склонна та культура или личность, чья значимость зиждется на превосходстве — моральном или каком бы то ни было ином. Чтобы жить, равняясь на идеалы превосходства, необходимо иметь внутри сурового диктатора, который, в свою очередь, оправдывает внешнюю суровость и беспощадность тем, что они являются средством достижения некой абсолютной чистоты.

Санкционированное обществом насилие — будь это война или смертная казнь — способно уничтожать все, что угодно, пока его оправдывают коллективные моральные принципы. Мы всерьез подозреваем, что чем глубже раскол личности или общества, тем сильнее потенциальная возможность разрушения. И самый непреодолимый раскол вызывают самые возвышенные, а потому и самые непригодные для жизни идеалы. С этой точки зрения легче понять, как могла целая культура (нацистская Германия) совершать чудовищные преступления, в которых теперь раскаивается.

В борьбе за власть между двумя «я» истинным объектом власти становится сама расколотая на две противоположности система подсознания. При этом на уровне сознания ни одно, ни другое «я» не знает, что является частью системы, в которой каждая из сторон состоит в сговоре с другой. «Я-хорошему» необходимо что-то плохое, чтобы осуществлять над ним контроль, а «я-плохому» требуется нечто такое, чему можно было бы сопротивляться. Чтобы захват власти «я-хорошим» было оправдан, «я-плохое» должно представлять собой реальную угрозу. Каждой стороне, для того чтобы существовать, буквально необходима другая, потому что каждая из сторон может жить только в оппозиции к другой. Поэтому, как бы это ни было мучительно, оба «я» вынуждены сохранять раскол. Иными словами, внутренняя борьба за власть должна основываться на том, чтобы силы, движущие обоими «я», оставались неосознанными. Чем более разобщенными и менее гибкими становятся внутренние отделы нашего сознания, тем заметнее становятся колебания в поведении человека, попадающего во власть то одной, то другой силы, что со стороны выглядит совершенно необъяснимым. (254:)

На наш взгляд, многое из относимого к психопатологии отражает попытки людей приспособиться к происходящей в подсознании внутренней борьбе. Поясним в нескольких словах это соображение. Неврозы, а еще более того, психозы — это способы проявления эгоизма и эгоцентризма, которые, будучи выражены в иной форме, считались бы недопустимыми. Психопатическая личность всеми своими действиями воздвигает непреступную стену вокруг собственного мира, центром которого является она сама и где нет места для других. Психотическое «расщепление» происходит от неспособности интегрировать те части своего «я», которые считаются плохими или неправильными. Многие люди с нарушенной психикой очень чутко распознают и болезненно воспринимают лицемерие, столь часто встречающееся в обществе, где все пытаются выглядеть гораздо более достойными, чем они есть на самом деле. Страдающие психозами неспособны мириться с так называемыми отрицательными сторонами человеческой природы, такими, как агрессивность, причем не только в других, но и в себе. Единственным решением проблемы для них становится уход из сферы нормальных человеческих взаимоотношений.

Социопат (или психопат), страдающий загадочной болезнью — отсутствием совести, принимает в качестве стратегии выживания отрицание всех установок своего я-хорошего», утрачивая в результате способность сопереживать и питать любовь к ближнему. Вероятнее всего, эта психопатология скорее является следствием трудного детства, нежели сознательного выбора. Такой психопат, если он достаточно умен, скрывается под личиной общепринятой морали и остается неопознанным. Поскольку единственной реальностью, которую он признает, является эгоцентризм (я-плохое), соответственно, его взаимоотношения с обществом ограничиваются стремлением к власти и господству. И хотя «хитрые» психопаты обычно способны изобрести безопасные методы удовлетворения своей потребности власти, некоторые для этого прибегают к принуждению и насилию — крайним примером являются массовые убийства. Самые зверские преступления часто совершают те, кто примечательны своей совершенной неприметностью. Люди, повинные в массовых убийствах — например, нацистские вожди, — в большинстве своем обладали весьма заурядной внешностью. (255:)

Зависимость как мятеж против внутреннего диктатора

В рамках зависимости борьба за власть носит достаточно предсказуемый характер и сводится, по сути, к попеременному переходу контроля то к одному «я», то к другому. Предметом баталии обычно становятся наркотики, алкоголь или же определенные занятия (скажем, азартные игры). Все это может спровоцировать передачу власти «я-плохому», позволяя ему проявить то, что ранее подавлялось. «Пусковым механизмом» для такой передачи может послужить любое переживание, приносящее мгновенное удовлетворение. «Я-хорошее» боится или запрещает его, потому что оно может оказаться средством, способным подорвать его власть. Пусковой механизм (выпивка или ставка в игре) не всегда подводит человека к той грани, за которой «я-хорошее» теряет контроль, однако становящиеся жертвой зависимости люди никогда не знают, когда именно это может произойти.

Обычно всю вину за «срывы» возлагают именно на пусковой механизм («Ох уж этот чертов ром!»). В последнее время стало модным объяснять причину того, что некоторые люди становятся жертвами зависимости, наличием у них дефектных генов. Скорее всего, определенные генные структуры действительно влияют на восприимчивость и предрасположенность к зависимости (например, к алкоголизму). В частности, люди с более медленным обменом веществ могут тяготеть к стимуляторам, а с более быстрым — к депрессантам. Тем не менее, даже если и считать генетику одним из важных факторов зависимости, это не объясняет, почему потеря контроля происходит лишь изредка или, наоборот, почему некоторые восприимчивые люди не в силах проявлять умеренность. Ведь от одной рюмки невозможно напиться до бесчувствия или потери контроля. Напротив, если считать, что суть проблемы заключается в расколотой психике, использующей пусковой механизм, чтобы начать саботировать приказы засевшего внутри диктатора, тогда становится понятной и спорадическая потеря контроля, и власть первой рюмки. В этом случае удалось ли человеку сохранить контроль над собой или он его утерял (а на самом деле передал его «я-плохому») — зависит от множества конкретных обстоятельств. С этой точки зрения нас не должно удивлять, что люди, которым (256:) действительно есть что терять, часто умудряются, если это нужно, успешно контролировать свое поведение.

Когда зависимость отдает всю власть в руки «я-плохого», это позволяет высвободить многое из того, что обычно удерживается глубоко внутри, и найти этому оправдание. Возьмем, например, конкретный случай, когда находившаяся под воздействием кокаина мать убила двоих своих детей. Позже она утверждала, что любила их, и демонстрировала искреннее на вид горе и полнейшее недоумение по поводу того, как такое могло случиться («Я совершенно не собиралась этого делать!»). Это объяснение было воспринято как убедительное доказательство того, что на преступление её толкнул наркотик (во всяком случае, так следует из журнала «Таимо за 10 июня 1991 года). Между тем, многие люди принимали гораздо большие дозы кокаина и никого не убивали. Нет оснований сомневаться, что эта женщина была во власти сильнейшего внутреннего конфликта между любовью к детям и негодованием, что ей приходится чем-то жертвовать ради них. Для нас тот факт, что, совершив убийство, она испытывала неподдельное смятение, подтверждает наличие у неё глубоко расколотой, разделенной на отсеки психики. Снова оказавшись во власти «я-хорошего», она не могла осознать всей глубины раздвоения своего чувства материнства. Это крайний пример того, как навязываемая культурой идеализация материнского самопожертвования может создавать в душе матери настолько сильный раскол, что её «я-хорошее» просто не способно осознать истинный масштаб внутреннего неприятия этого поведенческого стереотипа[11].

Поскольку пусковой механизм, обеспечивающий переход контроля от одной части «я» к другой, является составной частью более широкого круга внутренних динамических процессов, им может стать почти все, что позволяет немедленно испытать наслаждение или удовлетворение: наркотики, еда, приобретение новых вещей, азартные игры, воровство, все запретное и т.д. Подобные стимулы пробуждают воспоминания о пережитых некогда ощущениях свободы и наслаждения. Сам поступок — скажем, ставка в игре — переносит человека из того состояния, в котором он находится, к ожиданию чего-то лучшего. Даже разочарование от (257:) проигрыша можно мгновенно отбросить, сделав новую ставку. Что бы ни ожидало заядлых игроков, выигрыш или проигрыш, главный смысл жизни для них составляет игра, потому что именно процесс игры дает им чувство освобождения, иначе говоря, возможность убежать от своего «я-хорошего».

Внутренняя борьба за власть циклична — каждая из сторон на некоторое время одерживает верх. Отражением этой битвы становится внутренний диалог жертвы зависимости с самим собой. «Я-хорошее» один за другим приводит аргументы (все весьма достойные) в пользу необходимости себя контролировать. Голос «я-плохого», жаждущего избавиться от ограниченной, идеализированной, регламентированной жизни, которую пытается вести «я-хорошее», звучит более приглушенно — это знакомые каждому слова искушения: «Мне нужно расслабиться. Одна рюмка не повредит — на этот раз я буду за собой следить. Я долго держался и заслужил передышку. Я теряю друзей, потому что стал занудой. Когда я не пью, самочувствие все равно препаршивое — так какая разница?»

Поскольку жизнь в том виде, в каком её планирует «я-хорошее», проходит под знаком принуждения (нужно добиваться успеха, нужно становиться лучше, нужно подавлять запретные порывы), любые нежелательные происшествия могут вызвать перегрузку и без того напряженной системы. Ссора с любимым человеком; чувство, что твой начальник или твой партнер не ценят или используют тебя; потеря денег на бирже; дорожная авария — все эти неурядицы обязательно возникнут раньше или позже, потому что они — часть нашей жизни. А с ними приходит мысль, сопротивляться которой труднее всего: «С меня хватит, больше не могу!» Как правило, человек прекрасно знает, как можно ослабить напряжение. Первая рюмка действительно приносит большое облегчение. И главным образом не от действия алкоголя, а больше потому, что вместе с ней наступает конец борьбе с собой («пить или не пить») и мгновенное избавление от постоянного конфликта. Безумное напряжение уступает место блаженному покою, а вместе с ним рождается мысль: «Черт побери, это как раз то, что нужно! И с этим мне приходится бороться?»

Простоты ради, будем и дальше рассматривать в качестве модели алкогольную зависимость. Тому есть целый ряд причин: алкоголизм — классический пример зависимости, поскольку он сопровождается физиологическим привыканием и явлением абстиненции; он (258:) представляет собой одну из главных социальных проблем; алкоголь — вещество, считающееся социально приемлемым и распространенное почти во всем мире, а потому весьма доступное. К тому же большинство из тех, кто его употребляет, не становятся зависимыми. Кроме того, алкоголизм как болезнь был ключевым понятием при разработке программ «Двенадцати ступеней» — самого распространенного у нас способа лечения подобной зависимости.

Те, кого называют алкоголиками, часто преступают грань, за которой пьянство делает их недееспособными. На наш взгляд, это происходит потому, что тайная цель зависимости как раз в том и состоит, чтобы сделать «я-хорошее» недееспособным. Одна рюмка несколько ослабляет контроль, поэтому за ней следует другая, но достигнутого эффекта все еще недостаточно, чтобы покончить с поведенческими тормозами «я-хорошего». Поэтому алкоголик пьет до тех пор, пока этого не добьется. Поскольку устойчивость к алкоголю, по крайней мере в начале болезни, постепенно возрастает, требуется все большее его количество, чтобы вывести «я-хорошее» из строя, что чревато как социальными и семейными проблемами, так и ущербом для здоровья. Реакцией на эту тенденцию служит повышение ценности «я-хорошего», которое вынуждено становиться все более непреклонным, в то время как «я-плохое» окольными путями и саботажем пытается подорвать его власть до такого предела, где бы сработал пусковой механизм. Таким образом, при наличии расколотой психики, какой бы властью, на первый взгляд, ни обладало «я-хорошее», за ним всегда таится «я-плохое», которое только и ждет удобного момента, чтобы под видом неконтролируемости взять контроль в свои руки.

Как только «я-плохое» оказывается у власти, оно плюет на все запреты, ибо знает, что иначе снова попадет в неволю. Постепенно, по мере того как праздник своеволия подходит к концу, крайности саморазрушения и вседозволенности (запойное пьянство) срабатывают как другой «пусковой механизм», который помогает праведному «я» восстановить утраченный контроль. Обычно власть возвращается к «я-хорошему» тогда, когда разгул «я-плохого» достигает предельной точки, становясь уже совершенно неприемлемым. Ведь поскольку «я-плохое» реактивно по своей природе, оно механически восстает против всех запретов и оценок «я-хорошего», в том числе и тех, которые совершенно необходимы для выживания. А дальше (259:) следуют самообвинения, угрызения совести и обеты, которые «я-хорошее» использует для усиления мер принуждения, необходимых для того, чтобы держать «я-плохое» в узде.

Однако это пиррова победа, поскольку вся тщательно возведенная оборона в один миг может неожиданно рухнуть. В глубине души «я-хорошее» знает, что на самом деле оно ничего не контролирует. Ведь оно никогда не может быть уверено, что в минуту «слабости» или искушения его продуманная система контроля снова не откажет, и потому постоянно вынуждено быть начеку. Вот почему некоторые популярные теории зависимости настаивают на том, что зависимый человек никогда не может вылечиться до конца. На самом деле это справедливо лишь до тех пор, пока сохраняется внутреннее психологическое разделение личности на отсеки. К несчастью, уверенность «Раз в зависимость попал — навсегда пропал» превращается в предсказание, которое неизбежно сбывается, поскольку свидетельствует о неверии человека в себя, что, в свою очередь, способствует сохранению расщепленного «я».

Чем дольше человек ведет внутреннюю борьбу, тем больше страдает его вера в себя. Если то и дело принимать решения, а потом их нарушать, то такое поведение постепенно подрывает у «я-хорошего» доверие к собственной способность контролировать ситуацию. Результатом становится появление людей, которые в глубине души не доверяют себе. Отчасти их трагедия состоит в том, что такое недоверие оправдано. Даже тем, кому удавалось сохранять контроль над своим образом жизни достаточно долго, рано или поздно приходится все же это признать.

Тяжелая патологическая зависимость — лишь одно из наиболее явных проявлений внутренней борьбы за власть у людей, раздираемых между «я-хорошим» и «я-плохим». Поскольку расколотое «я» стало нормой, внутренний конфликт в той или иной степени характерен для большинство сторон так называемой нормальной жизни. Многие страдают от душевного разлада, проявляющегося не только в ощущении униженности, но и в состоянии безволия. Хороший пример — зависимость от особого пристрастия к еде (эту зависимость многие назвали бы манией). Еда (как и секс) — необходимое для человека, приносящее немедленное удовлетворение действие, которое также может стать объектом внутренней борьбы за власть. Хотя, с точки зрения общества, пристрастие к еде гораздо (260:) безопаснее, чем многие другие формы зависимости, тем не менее и оно подразумевает некий внутренний мятеж против правил и схем сидящего внутри нас диктатора. И в этом случае ощущение, что ты неспособен контролировать себя, может означать только то, что контроль захватила другая, мятежная часть нашего «я».

Самый легкий способ совладать с привычкой — полностью исключить возможность срабатывания пускового механизма, прибегнув к жестким правилам полного воздержания. В этом случае «я-плохому» окажется труднее нас соблазнять, искушать или убеждать. В случае неумеренного потребления пищи ситуация осложняется тем, что полное воздержание здесь невозможно. При переедании, как и при любой зависимости, полагаться на силу воли — дело ненадежное, потому что самоконтроль расколотого «я» — это, по сути дела, контроль «я-хорошего», в который встроена способность вызывать встречную негативную реакцию. Поэтому как только человек с расколотой психикой принимается за еду, перед ним встает перспектива «потерять» контроль, поскольку каждый съеденный кусок может стать пусковым механизмом, переключающим контроль на «я-плохое». Более того, поскольку от еды никуда не денешься и воздержание — не выход из положения, возможность прибегнуть к уговорам и саботажу предоставляется «я-плохому» всякий раз, когда в голову приходит мысль о еде. Вся ирония в том, что вкусная еда часто используется как способ поощрения или спутник всевозможных торжеств, поэтому переедание у многих входит в привычку как награда за то, что они были хорошими.

Конечно, разные вещества и обстоятельства воздействуют по-разному, и то, какие из зависимостей или маний являются социально приемлемыми, определяется критериями данной культуры. Когда первостепенными ценностями провозглашаются продуктивность и успешность деятельности, усердная работа и её зеркальное отражение — потребление (как награда за труд), они, наряду с деньгами и властью, легко становятся объектами зависимости. Неудивительно поэтому, что поощряется прием веществ, которые могут безопасными для общества способами улучшать работу или снимать напряжение. Например, чтобы легче было сосредоточиться и владеть собой, часто применяют кофеин и никотин. Оба эти вещества почти везде считаются абсолютно приемлемыми, поскольку они могут повышать производительность труда и сочетаться с обычной (261:) деятельностью. В случае избыточного потребления ни одно из них не приводит к высвобождению подавляемых сторон личности или к антиобщественному поведению.

По-настоящему осознав вредные последствия курения, одни люди, вопреки тому, что никотин создает сильную физическую зависимость, бросают курить и проходят период отвыкания почти безболезненно, другие мучительно стараются избавиться от пагубной привычки и терпят неудачу. Почему так получается? Как и в случаях с другими видами зависимости, в душе курильщика, происходит борьба за власть между «хорошей» частью личности, которая знает, как нужно поступать, и «плохой», готовой оправдать мимолетное удовольствие и безразлично относящейся к угрозе навредить своему здоровью. Тем, кто бросает курить, удается убедить себя, что опасность слишком велика, и это удовольствие того не стоит. Те же, кто утверждает, что хотели бы бросить, но не могут или «не вполне созрели», в действительности не хотят расставаться со своей привычкой, хотя и считают, что это следовало бы сделать. Здесь одной мысли о том, что нужно бросить курить, достаточно, чтобы вызвать желание закурить. Кажущаяся невозможность сопротивляться используется как разрешение продолжать пагубное занятие. Может быть, однажды уже попытавшись бросить курить и потерпев неудачу, такие люди боятся, что снова проиграют сражение.

Никотин — странный наркотик: это вещество, которое, по-видимому, стимулирует мозговую деятельность, способствует расслаблению мышц и легко встраивается в наши повседневные рабочие привычки. Многие курильщики без никотина испытывают сильное беспокойство именно потому, что он приглушает эмоции, облегчая возможность контролировать нежелательные их разновидности. Курение приносит кратковременное расслабление и облегчение нервной системе, перегруженной необходимостью поддерживать контроль в других сферах. Почему от никотина так трудно отказаться? Да потому, что он позволяет придерживаться установок «я-хорошего», предоставляя в то же время «я-плохому» эмоционально безопасную внутреннюю возможность для мятежа.

На другом полюсе спектра приемлемости сосредоточены мании, которые являются явно антиобщественными, чрезвычайно опасными для окружающих. В их буйных проявлениях — сериях насилий и массовых убийствах — нарастание внутреннего (262:) напряжения приводит к такому состоянию, когда человек вынужден любым способом «выпустить пар», чтобы успокоиться. У тех, кто испытывает такое давление, возникает потребность ощутить безграничную власть над другими людьми, не случайно принимающая форму вспышки ненависти или ярости. Получать удовольствие при виде безумного страдания, ужаса и даже смерти людей — такое возможно только в том случае, если человек полностью лишился способности сопереживать. По нашей теории, это происходит не потому, что он порочен от рождения, а потому, что научился испытывать приятные ощущения главным образом от того, что «ведет себя плохо». Такие люди похожи на бомбу с часовым механизмом: для них моментальная вспышка «я-плохого» — единственный путь к власти и свободе[12]. Есть еще одно загадочное, время от времени повторяющееся явление, о котором мы слышим гораздо чаще, чем хотелось бы. Это кажущиеся на первый взгляд абсурдными случаи, когда ничем не примечательный, милый и порядочный человек вдруг впадает в неистовство и в припадке ярости убивает всех, кто попадается ему под руку, а под конец, как правило, и самого себя. Для нас такое неистовство — еще один показатель жестко разграниченной на отсеки психики, ищущей выхода.

Людей, постоянно избивающих своих жен, тоже можно отнести к числу зависимых. Подобные любители распускать руки обычно говорят, что «потеряли контроль над собой». Как и многим другим зависимым людям, им свойственно проявлять как бы двойную натуру, с одной стороны — это милые, любящие, даже очаровательные люди, с другой — жестокие и необузданные. Их жены часто запутываются в этой их двойственности, недоумевая, какой же из их обликов настоящий. Ответ, разумеется, таков: обе стороны в равной мере настоящие. В этом случае привычка к побоям подразумевает наличие синдрома, при котором насилие снимает нарастающее напряжение[13]. (263:)

Если кому-то покажется, что мы приписываем склонность к саморазрушению исключительно «я-плохому», то это далеко не так. Саморазрушение — результат настолько глубокого раскола «я», что обе стороны пытаются уничтожить одна другую. В подобных условиях разумный выход из положения просто невозможен. Один из способов прекратить борьбу — полностью подчиниться зависимости и стать вконец опустившимся пьяницей[14]. Одержавшее победу «я-плохое» явно нацелено на самоуничтожение, к тому же оно ведет весьма беспокойное существование. Причиной тому — страх, что любая попытка вернуться к уравновешенному образу жизни сделает ситуацию еще более невыносимой и полной постоянных конфликтов. Если же победу одерживает «я-хорошее», выясняется, что оно также стремится к саморазрушению, разве что не столь явно. Ему свойственно уничтожение доверия к себе и отказ от ряда жизненно важных аспектов самовыражения. Кроме того, непреклонность — следствие постоянного подавления природных инстинктов — часто сказывается на телесном здоровье человека, вызывая заболевания, развивающиеся под влиянием стресса. Напряжение не оставляет его ни на миг, потому что «я-хорошее» никогда не может по-настоящему расслабиться. Так какое же из враждующих «я» есть истинное отражение личности данного человека? Ответ таков: оба и ни одно из них. Оба потому, что в каждом находят отражение его реальные свойства, а ни одно потому, что совершенно невозможно узнать, каким бы он был, будь он целостной личностью, свободной от внутренней борьбы. По-настоящему покончить с борьбой, объединив обе части своего «я», куда труднее, чем отдать власть той или иной стороне.

Большинство методов лечения различных зависимостей совершенно не учитывают, что истоки раскола следует искать в самой культуре, исходящей из противопоставления категорий добра и зла. Такие методы всего лишь пытаются укрепить механизмы контроля «я-хорошего» до пределов, которые позволили бы надежно сдерживать «я-плохое». В результате люди становятся более приемлемыми (даже для самих себя) с социальной точки зрения, но это не может освободить их от внутренней борьбы. Общества, (264:) чьи ценности создают и поддерживают такой психологический раскол, не только делают почти невозможным формирование целостной психики, но и становятся рассадником коррупции, поскольку обесцененная часть личности прокладывает тайные ходы для самовыражения. Эта коррупция представляет собой скрытую эгоистическую деятельность, направленную против ценностей, проповедуемых обществом.

Недостатки моделей болезни и ответственности

Если считать зависимость от наркотиков болезнью, то, разумеется, это болезнь не в обычном смысле слова: здесь нет ни нашествия микробов, с которыми необходимо бороться, ни метода, дающего возможность физически обнаружить недуг в промежутке между приемами наркотиков. Кроме того, вещества, вызывающие зависимость, действуют не на всех людей одинаково, и даже на одного и того же человека в разное время они могут действовать по-разному. «Зависимость», предметом которой служит нечто невещественное (страсть к еде, к приобретению новых вещей, к воровству, азартным играм и т.д.), еще труднее отнести к разряду болезней. С другой стороны, если проблему злоупотребления тем или иным веществом мы будем относить исключительно к сфере психологии, тем самым мы излишне расширим значение термина «болезнь». Тогда с не меньшими основаниями можно будет назвать болезнью, скажем, боязнь высоты (или любой другой невроз). Поэтому заявить, что те, кто действительно попадает в зависимость, страдают какой-то болезнью — значит просто сказать, что в их организме что-то разладилось или чего-то недостает.

Когда мы говорим о зависимости как о болезни, мы подразумеваем, что из-за генетической предрасположенности, химического дисбаланса или каких-то других физиологических факторов человек не способен переносить данное вещество без потери над собой контроля. Здесь зависимость рассматривается как нечто вроде аллергии, а симптомом её является то, что первая рюмка, скажем, вызывает неконтролируемую потребность во второй. (Будь это так, единственным решением проблемы было бы полное воздержание). Это не объясняет, почему люди часто переходят от одной зависимости к другой или попадают в зависимость от невещественных (265:) факторов. Другая связанная с рассматриваемой теорией проблема (помимо факта, что многие исследования её опровергают) состоит в том, что обычно люди, обнаружив у себя аллергию, начинают просто-напросто избегать того, что её вызывает. Сторонники теории аллергии могли бы возразить: большинство обычных аллергических заболеваний с самого начала сопровождается скверным самочувствием, тогда как «аллергические» зависимости поначалу дают настолько приятные ощущения, что сопротивляться им невозможно. Но это лишь подчеркивает, что зависимость следует относить к другой категории, и по-прежнему не дает объяснения, почему, осознав всю серьезность проблемы, одни люди не прекращают своего занятия, а другие решительно от него отказываются.

Еще более показательно то, что теория аллергии не может также объяснить, почему люди, считающие, что у них аллергия к алкоголю, вообще притрагиваются к рюмке. Это значит, что потеря контроля может происходить еще до первой рюмки, поэтому бывает так трудно от неё отказаться. Если не считать это остаточным явлением прошлой выпивки, искушение и последующая потеря контроля не могут быть функцией физического воздействия самого алкоголя. Похмелье действительно остаточное явление, но во всех других случаях, если человек пребывает в трезвом состоянии, нет никакого способа предсказать, когда и почему будет выпита первая рюмка. Настоящая проблема заключается в том, что люди, едва «просохнув», как известно, начинают пить снова. Вывод таков: побуждение принять первую рюмку должно исходить не из физической потребности, а из чего-то иного.

Для людей, пытающихся победить свою зависимость, большая привлекательность модели болезни объясняется тем, что причиной их сложного положения она называет не просто их порочность, а нечто иное. Зависимый человек перестает считаться извращенцем, слабаком или просто плохим человеком и становится больным. Как от больных пневмонией никто не ожидает, что они, занимаясь самолечением, справятся с недугом, так не следует ожидать этого и от тех, кто страдает зависимостью, особенно если считать её болезнью. Вся трудность состоит в том, что пневмонию можно вылечить лекарствами, а зависимость — нет. Психологические последствия зависимости можно устранить, если просто прекратить доступ к соответствующему веществу на достаточно длительный срок. Но такой (266:) метод не всегда искореняет предрасположенность к зависимости — а ведь только тогда можно говорить о настоящем излечении. Разумеется, избавить людей от того, чтобы они выглядели виноватыми в глазах окружающих и сами ощущали вину, достаточно важно, так же как важно и уговорить их обратиться за квалифицированной помощью. Однако сама теория болезни применительно к зависимости ошибочна не только потому, что зависимость не похожа ни на одну из болезней и не проявляется как обычная болезнь, но еще и потому, что сама модель становится важной ставкой в игре «Кто контролирует ситуацию».

Широкая популярность модели болезни становится объяснимой, когда видишь, какие альтернативы может предложить современная мораль. В нашем обществе существует лишь одна реакция на неправильные поступки («плохое» поведение) — они подлежат наказанию, тогда как больные признаются заслуживающими сочувствия и на их лечение изыскиваются средства. Но чтобы получить лечение, нужно, чтобы тебя признали больным. Поскольку для преступлений и других неприемлемых отклонений наше общество знает единственный рецепт — наказание, а не лечение, единственной спасительной лазейкой, позволяющей рассчитывать на милосердное обращение, является понятие ограниченной дееспособности. Если болезнь вынуждает людей терять контроль над собой, то их дееспособность несомненно ограниченна.

Имея перед собой только две альтернативы — плохой или больной, и сами жертвы зависимости, и те, кто о них печется — индустрия здравоохранения и общество в целом, — по вполне понятным причинам гораздо охотнее рассматривают зависимость как болезнь. Эта теория, по крайней мере, дает возможность гуманного подхода к проблеме. С точки зрения расколотого «я», признание человека «плохим» влечет за собой наказание «я-плохого», тогда как определение «больной» позволяет помочь «я-хорошему». Поэтому неудивительно, что все присущие модели болезни противоречия обычно игнорируются, как и большинство не согласующихся с этой моделью научных исследований. Отчасти это можно объяснить опасением, что если жертв зависимости перестанут считать больными, то меры, которые предложит общество, будут суровыми и карательными. К тому же само слово «болезнь» это пропуск, дающий право на финансирование лечебных (а не карательных) мероприятий, на (267:) субсидии и страховые пособия, питающие реабилитационный бизнес, в котором задействованы миллиарды долларов.

В старину всякого, кто позволял себе явно антиобщественное поведение, считали либо скверным человеком, либо одержимым чем-то плохим. Его пытались контролировать с помощью цензуры, наказаний, разнообразных процедур очищения (часто такое «изгнание дьявола» было, по сути, способом наказания или казни). И хотя пьянство (или безумие) могло в какой-то мере служить извинением для некоторых проявлений вызывающего поведения, тем не менее применявшиеся в случае необходимости меры контроля носили в основном карательный характер. Проще говоря, заблудший призывался к ответу и получал по заслугам.

И в наше время существуют теории, согласно которым всю ответственность следует все же возлагать на самого человека, поэтому мы называем их «моделями ответственности». Наиболее сложные из них включают в себя еще и проблемы ответственности общества, а также профилактики и реабилитации. Их смысл — помогать людям найти в себе силы справиться с зависимостью, а не поощрять их склонность чувствовать себя бессильными перед лицом болезни, что вынуждает обращаться за «лечением» к какому-то внешнему посреднику. Сторонники модели ответственности утверждают, что люди в конечном итоге должны полностью отвечать за все последствия совершаемых поступков, как плохих, так и хороших, хотя и признают, что общество также влияет на формирование и поведение людей. Такая точка зрения оправдывает стремление заставить общество принимать участие в профилактике и реабилитации своих зависимых членов, но только так, чтобы ответственным оставался сам человек. Несмотря на внешнюю гуманность и научность рассматриваемых моделей, они вызывают резкое сопротивление. Это отчасти объясняется боязнью того, что следование их рекомендациям может вновь вернуть нас к жестокому обращению с людьми, практиковавшемуся прежде, пока модель болезни не переквалифицировала зависимых людей из «плохих» в «больных». Поистине грань, лежащая между ответственностью и виной, так же тонка, как и грань между лечением и наказанием.

Мы коснемся только современных теорий ответственности, которые категорически опровергают подход к зависимости как к болезни и утверждают, что путь к избавлению от неё — свободный (268:) выбор и сила воли (принятие ответственности на себя). Так же как основным понятием в модели болезни является потеря способности себя контролировать, в моделях ответственности главным становится отрицание того, что зависимые люди действительно теряют самоконтроль.

Теории ответственности весьма уязвимы в двух отношениях, что мы и попробуем продемонстрировать. Мало кто станет утверждать, что человек совершенно невосприимчив к внешним условиям. Доказано, что одни условия вызывают большую зависимость, другие — меньшую. В таком случае, как и на кого или на что следует возлагать ответственность (чаще всего это иносказательное название вины) — на человека или на общество? Неудивительно, что приходится слышать заявления, приводящие в замешательство своей двусмысленностью: «Всю ответственность должен нести человек, однако доля вины лежит также и на обществе».

Наиболее показательный момент, в котором эти две модели кардинально расходятся, — утверждение о том, что зависимые люди при желании или необходимости могут себя контролировать. Существует необоснованное предположение, что если зависимость — не болезнь, то возможность контроля фактически сохраняется. Некоторые теоретики «доказывают» это, демонстрируя, что кажущаяся потеря контроля не является устойчивой. Для подтверждения приводятся данные многочисленных исследований и экспериментов (показательного характера), свидетельствующие о том, что люди, которых называют зависимыми, могут контролировать свои привычки и поведение, регулировать и приспосабливать их к изменяющимся обстоятельствам до такой степени, что способны вообще «завязать». Во всем этом присутствует ни на чем не основанное положение, что для того, чтобы потерю контроля можно было признать реальной, она должна быть устойчивой. Вслед за таким предположением следует ошибочный вывод, что если, мол, показать, что зависимые люди все же могут проявлять контроль в жестких ситуациях, то можно считать доказанным, что они способны делать это, когда захотят. Такая абсолютно нелогичная посылка не только не оставляет места для подсознательных факторов и влияний среды, но и опровергается тем подлинным и глубоким ощущением собственной неконтролируемости, которое переживают зависимые люди. Кроме того, модели ответственности так и не объясняют, откуда же (269:) берет начало эта непонятная потребность саморазрушения путем выхода за пределы допустимого.

Авторы моделей ответственности не противоречат истине, когда утверждают, что зависимые люди часто бывают не такими неконтролируемыми, как может показаться. Но они ошибаются, предполагая, что из этого следует, будто зависимые люди на самом деле могут себя контролировать, а следовательно, все, что им нужно, — это методы, помогающие воспитать силу воли и предоставить более широкий выбор для принятия правильного решения. Они рассуждают следующим образом: попавшие в зависимость в какой-то мере все же способны контролировать свою жизнь, так давайте поможем им делать это еще более успешно. Предполагается, что необходимо заставить зависимых людей отвечать за свои поступки и помочь им (а не нянчиться с ними), чтобы они сделали правильный выбор. Разумеется, «правильным» будет такой выбор, который согласуется с одобряемыми обществом ценностями. На самом же деле получается, что санкционированному обществом «я-хорошему» помогают удерживать контроль над «я-плохим». При этом совершенно не учитывается тот факт, что многие из этих самых ценностей раскалывают психику людей до такой степени, что зависимость становится вынужденным механизмом освобождения.

Некоторые из тех, кто предпочитает модели ответственности, опасаются, что если страдающих зависимостью объявить больными или неполноценными, то такой подход узаконит их освобождение от необходимости отвечать за последствия своих поступков. Отсюда вытекают и другие опасения: забота о соблюдении прав этих людей в качестве больных может обернуться ущемлением прав тех, кому не удалось попасть в данную категорию. Например, может получиться, что работодатели будут законодательным образом вынуждены отдавать предпочтение лицам, объявившим себя выздоравливающими от зависимости, в ущерб другим, более ответственным претендентам. То есть, по существу, зависимость будет вознаграждаться. Некоторых сторонников модели ответственности серьезно тревожит еще и то, что когда зависимость классифицируется как болезнь, тем самым размывается понятие моральной ответственности, а следовательно, расшатываются и самые основы общества Они опасаются, что если отказаться от ответственности и возможности выбора, то это еще более усугубит падение морали, наблюдающееся в наше время. Мы (270:) придерживаемся другого мнения. Нам представляется, что характерный для всего мира упадок морали не есть признак отсутствия моральных устоев у современного человека; скорее, он вызван крушением канонов старой авторитарной морали, по которым многие люди больше жить не могут.

Модели ответственности в состоянии предложить лишь заново запрограммировать людей, с тем чтобы попытаться укрепить их силу воли и научить «отвечать за себя» — иными словами, делать выбор в пользу санкционированного обществом поведения. Неудивительно, что зачастую используемые для этого приемы включают в себя методы модификации поведения, основанные на психологическом поощрении и наказании. Поощрение и меры социальной поддержки могут способствовать усилению «я-хорошего», а наказание, особенно если оно достаточно сурово, может сдерживать «я-плохое». Однако кратковременное разрешение ситуации не только не затрагивает корень проблемы, но, как и модель болезни, лишь усугубляет внутренний раскол, поскольку ведет к усилению исключительно «я-хорошего».

Те, кто провозглашает ответственность ключевым моментом в решении проблем зависимости, хорошо понимают, что модель болезни способствует развитию у человека менталитета жертвы. Они требуют, чтобы зависимый человек взял ответственность на себя и таким образом обрел силы для изменения существующего положения. Если же человек ощущает себя беспомощной жертвой сомнительной болезни, то это толкает его к безответственности, предлагая всего лишь оправдание, а не объяснение или решение проблемы. Тем не менее наличие расколотой, раздираемой противоречиями психики, когда каждая из сторон превращает в жертву другую, действительно чревато утратой силы и контроля, и тогда люди начинают чувствовать себя жертвами вполне обоснованно. Модель болезни фактически содействует тому, что зависимый человек начинает взирать на все происходящее с ним с позиции жертвы, поскольку его убедили, что ход событий контролируют главным образом биологические факторы. Если в это поверить, то можно и в самом деле стать жертвой собственного тела. А придание менталитету жертвы законного статуса лишь углубляет внутреннюю борьбу, поддерживая склонность «я-плохого» к саботажу («Ничего не могу с собой поделать!») и уверенность «я-хорошего» в необходимости постоянно (271:) соблюдать бдительность, что еще больше подрывает доверие человека к себе. Все мы в той или иной степени являемся жертвами обстоятельств, но ощущение, что ты жертва самого себя (например, своих генов), делает доверие к себе просто невозможным.

Следует подчеркнуть, что модели ответственности совершенно не способны объяснить временами возникающее у людей очень реальное ощущение утраты самоконтроля. Хотя человек действительно всегда с готовностью хватается за любую теорию, могущую служить ему оправданием, более важная причина того, почему теория зависимости как болезни находит отклик у стольких людей, заключается в том, что каждый из них сам некогда пережил чувство потери контроля. До последнего времени модель болезни была единственной теорией, предлагавшей этому более или менее понятное объяснение. Модели же ответственности не соглашаются даже признать подлинность этого феномена, не говоря уже о том, чтобы помочь как-то справиться с ним. И в самом деле, как можно настаивать на том, чтобы человек отвечал за свои поступки, если он себя не контролирует?

На самом деле, при всех видимых различиях, обе модели являются порождением общей системы моральных ценностей, на которой лежит вина за возникновение раздираемой внутренней враждой психики. Обе модели — полярные отражения одной и той же дуалистической морали, которая может рассматривать проблемное поведение либо как болезненное, либо как неправильное. Все отличие между ними фактически сводится к различным стратегиями укрепления «я-хорошего».

В противоположность им, модель расколотой психики не способствует формированию менталитета жертвы, но и не отрицает истинность переживаний тех, кто иногда ощущает себя несамостоятельным и беспомощным. Допускает она и то, что человек не всегда может контролировать себя. С нашей точки зрения, так называемые зависимые личности (либо предрасположенные к возникновению зависимости) используют борьбу за власть, чтобы выразить свой глубокий внутренний раскол, и иногда это позволяет им освободиться от внутреннего диктатора. Сама борьба становится для них главным делом жизни. Вот почему у них может быть несколько зависимостей или они могут переходить от одной зависимости к другой. Наша модель рассматривает склонность к саморазрушению как (272:) качество, присущее расколотому «я», в котором каждая из сторон пытается одержать верх над другой. В рамках зависимости «я-плохое» обычно играет роль мятежника, который использует все доступные ему средства, чтобы разрушить механизмы контроля, находящиеся в руках «я-хорошего».

Поборники моделей болезни и ответственности как методов избавления от зависимости приводят доказательства того, что их методы иногда помогают людям обрести контроль над своей жизнью. Вполне понятно, что критерием успеха для них служит постепенное уменьшение потребления создающих зависимость веществ и отказ от злоупотребления ими. Мы нисколько не пытаемся принизить значение тех форм помощи, которые позволяют человеку хотя бы на короткое время почувствовать облегчение. Но мы считаем, что ни одна из этих теорий не может сделать поведение человека свободным от контроля, ибо ни одна из них по-настоящему не затрагивает основных проблем, связанных с природой контроля.

«Двенадцать ступеней» — куда?

Итак, согласно модели болезни, зависимость перестает рассматриваться как «зло» и становится «болезнью», а зависимые люди — жертвами, утратившими контроль над собственной жизнью. При этом поощряется мысль, что человек бессилен перед лицом зависимости. Стратегия помощи в рамках этой модели заключается в усилении власти «я-хорошего», а ведь это способствует сохранению внутреннего раскола. Для того, чтобы «я-хорошему» было легче удерживать контроль, многие стараются примкнуть к группе, члены которой воздают должное тем же ценностям. С разрушением традиционных структур, которые служили поддержкой для «я-хорошего» (церковь, община, семья), образовывающийся вакуум заполнили так называемые группы «Двенадцати ступеней». По иронии судьбы, ярлык «группы самопомощи» навесили как раз на те формирования, которые поощряют убеждение, что люди сами по себе беспомощны.

Не удивительно, что подход, сущность которого состоит в поддержке и усилении внутреннего диктатора методами группового воздействия, отдает предпочтение модели болезни. Большинство групп «Двенадцати ступеней» работают только при условии полного подчинения их правилам — правилам «Двенадцати ступеней». (273:) Модель болезни этому весьма способствует, поскольку для такого подчинения человек должен быть уверен в своей совершенной беспомощности. «Двенадцать ступеней» — авторитарное изобретение, поскольку представляет собой набор непререкаемых жизненных правил. Вкратце их требования заключаются в следующем: признать свое полное бессилие; полностью подчиниться высшей силе (Богу); неустанно работать над устранением недостатков собственного характера при содействии высшей силы; раскаяться и стремиться к исправлению; оказывать помощь ближним посредством распространения послания, в котором все эти правила изложены (так называемого «Слова»).

Хотя известное движение «Анонимных алкоголиков» в конце концов приняло модель физиологической болезни, поначалу оно рассматривало пьянство как дефект характера, а потому делало акцент на традиционном моральном усовершенствовании. Поэтому неудивительно, что ценности, лежащие в основе идеологам «Двенадцати ступеней», являются прямыми наследниками порожденного религией морального раскола между добром и злом. Какой бы высшей силе мы ни подчинялись, какое бы конкретное содержание мы ни вкладывали в это понятие, в любом случае мораль, которая из этого проистекает, остается традиционной: она отрицает в человеке значимость всего плотского («животного») и эгоистического. Ключевым словом в выражении «высшая сила» является «сила», поскольку «я-хорошее» набирает мощь, приближаясь к идее некой всеведущей силы, которая определяет, что хорошо, а что плохо. То, как человек представляет себе высшую силу, не имеет значения, поскольку она в любом случае остается источником, опорой и моральной основой «я-хорошего». Как и большинство диктаторов, «я-хорошее» рвется к власти под тем предлогом, что «оно лучше знает».

Поскольку упомянутое движение «Анонимных алкоголиков» (далее АА) было прототипом «Двенадцати ступеней» и послужило также моделью для множества других похожих организаций, остановимся на нем подробнее. Хотя на первый взгляд у АА нет лидера (фактически роли лидеров исполняют старые члены), на самом деле эта организация имеет много общего с авторитарными культами: непререкаемый письменный источник («Слово»); диктат регламентирующих жизнь правил; перемена убеждений, достигаемая благодаря подчинению некой сверхчеловеческой силе; (274:) зависимость от группы, что часто ведет к разрыву отношений с теми, кто не признает священной важности «Двенадцати ступеней». Несогласие с любой из «ступеней» рассматривается как отступничество или сопротивление. Как и в других авторитарных структурах, здесь манипулируют страхами и желаниями людей, причем страх перед уходом из группы внушается многократным повторением угрозы «Без нас ты не сможешь ничего поделать».

Главным условием действенности любого авторитарного образования является покорность, капитуляция. В первой части нашей книги подробно объяснялось, почему сам акт капитуляции перед кем-то или чем-то имеет серьезные психологические последствия. Передача власти тому, кто представляется нам более сильным и достойным, чем мы сами, не только на время избавляет от любых конфликтов, но и позволяет ощутить себя обновленным и даже родившимся заново. Это ощущение «возрождения» характерно для всех переживаний, сопутствующих религиозному обращению, которые в сочетании с раскаянием и желанием исправиться рождают уверенность, что в моральном плане с прошлым покончено навсегда. Присоединяясь к АА, люди полностью подчиняются правилам «Двенадцати ступеней» и обретают твердую веру в то, что если как следует и достаточно долго «работать над ступенями», то они сотворят чудо, даровав человеку трезвость. Однако для такого чуда необходима постоянная поддержка группы, потому что «Двенадцать ступеней» не устраняют внутренний раскол, а способствуют усилению одной стороны за счет подавления другой. «Я-хорошее» не может в одиночку сдерживать «я-плохое», какими бы высокими идеями оно ни вооружалось (или каким бы идеям ни покорялось). Вот почему для таких программ важно заставить людей признать свое бессилие перед лицом жизни, чтобы они не могли ни дня прожить не только без идеологии «Двенадцати ступеней», но и без поддержки группы.

Модель АА не просто программирует людей таким образом, что они перестают себе доверять, — недоверие к себе является необходимым условием её работы. Апологеты движения не устают повторять: «Двенадцать ступеней действуют — значит, нечего в них сомневаться!» Если кто-то все же уходит из группы, можно быть уверенным, что его зависимость («я-плохое») почти наверняка снова выйдет наружу — как его и предупреждали. Тем же, кто (275:) возвращается, не избежать самодовольного упрека: «Ведь мы же тебе говорили!», что еще больше убеждает человека в собственном бессилии. Группа фактически выступает в роли хора «я-хороших», чей рефрен — «В одиночку ты никогда не справишься!». АА истолковывают свою способность прогнозировать рецидивы как подтверждение правильности своей идеологии (а не как свидетельство её неэффективности), пользуясь этим для ужесточения авторитарного контроля по отношению к своим членам. Мы же убеждены, что модель расколотого «я» гораздо лучше объясняет, почему даже после многолетнего периода воздержания в глубине души человека звучит все та же призывная песнь соблазна, напоминая о былых излишествах и не оставляя ему иного выбора, кроме как «покончить с трезвостью раз и навсегда».

В любой зависимости (или мании) должен присутствовать страх возврата к прежнему состоянию, которое зависимость каким-то образом облегчает. Часто люди боятся скучной, регламентированной жизни без всякой отдушины, на которую их обрекает «я-хорошее». Поэтому жизнь, которую обеспечивает «я-плохое», должна стать по-настоящему плохой, часто даже смертельно опасной, прежде чем трезвость, которая здесь означает возвращение под власть «я-хорошего», начнет вызывать некоторый интерес. Вот почему АА постоянно подчеркивают, что для того, чтобы захотеть измениться, жертвы зависимости должны испить свою чашу до дна.

Надо сказать, что методы АА действительно могут послужить ступенью на пути к важнейшим жизненным переменам. Немало людей успешно воспользовались ими, чтобы добиться стабильность на период, достаточный для того, чтобы пересмотреть свои ценности и найти иные способы самореализации. Самый сильный довод в поддержку таких программ — это то, что они работают или, правильнее сказать, работают успешнее, чем какие-либо другие, причем в массовом масштабе и с меньшими затратами. Тем не менее, у них есть оппоненты — в частности, сторонники моделей ответственности, — которые всерьез оспаривают долгосрочную эффективность программы АА и показатели её успеха. Мы не собираемся выяснять, насколько хорошо работает программа АА Авторитарные структуры всех мастей действительно работают — в той степени, в какой те, кто в них участвует, подчиняются их заповедям. Как и большинство авторитарных систем, основанных на вере, «Двенадцать ступеней» (276:) предоставляют тем, кто их принимает, мощную механическую стратегию с достаточно предсказуемыми результатами.

Ключевой вопрос здесь иной: что следует иметь в виду, говоря, что они «работают»? Мы нисколько не сомневаемся, что для некоторых трезвая жизнь, к которой им удалось прийти при поддержке АА, гораздо лучше, чем прежнее существование — безысходное и нездоровое. Такие программы могут помочь людям, испытывающим внутренний раскол, жить в условиях общественного строя, чьи ценности способствуют возникновению подобного раскола. И все же жить под непрестанным контролем, жить только благодаря вере в то, что ты действительно болен, — весьма условное представление о выздоровлении. Если для обретения устойчивого состояния необходимо на каждом шагу расписываться в собственной беспомощности — согласитесь, что-то здесь не так. Вряд ли можно назвать гармоничной жизни в атмосфере постоянного глубоко запрятанного страха и недоверия к самому себе.

«Исцеления», которые не приводят к обретению внутренней целостности, по-своему калечат людей. Те, кто боится, что ими в любой момент может завладеть одна из сторон их психики, — калеки, разве что теперь их моральные изъяны менее заметны, чем прежде, когда «я-хорошее» (с посторонней помощью) еще не одержало верх. Любая теория, не учитывающая раскола внутреннего мира человека, никогда не сможет обеспечить настоящее исцеление, если исцелившимся считать целостную личность, доверяющую себе, а потому невосприимчивую к авторитарным воздействиям. Жить, боясь самого себя, — значит с психологической точки зрения оставаться ущербным.

В общих словах наше отношение к этой проблеме можно сформулировать так: «Критиковать, не предлагая ничего лучшего, — позиция по меньшей мере сомнительная, а по большей — самонадеянная». Мы ни в коем случае не хотим сказать, что отдельным людям и обществу в целом (в его современном виде) было бы лучше без таких программ. Люди делают все, что от них зависит, чтобы выжить и выполнять свои функции. В этой главе мы не даем ни простых средств избавления от зависимости, ни какого-то особого способа её лечения. Скорее мы относим разновидность зависимости, которой присуща борьба за власть, к числу коренных проблем авторитаризма. Наша цель — не только показать, почему зависимость (277:) принадлежит именно к этой сфере, но и предложить для её рассмотрения свой подход, не требующий адаптации к патологическим социальным условиям, которые сами все больше выходят из-под контроля. Любая «помощь», которая подавляет нежелательное поведение, воспитывая у человека недоверие к себе, — всего-навсего старый авторитарный прием в новом обличий. И хотя таким образом можно получить некоторое облегчение, за него приходится дорого платить — еще большим подрывом доверия к себе.

Если зависимость — болезненный симптом, то недуг в целом называется авторитаризмом. Как и во многих других сферах, лекарство, которое предлагает общество для исцеления болезней, которые само же порождает и усугубляет, суть принуждение и еще раз принуждение. Дело не только в том, что сами программы «Двенадцати ступеней» авторитарны, но и в том, что людей (тинэйджеров, служащих, пьяниц, мужей, избивающих своих жен) принуждают присоединиться к ним под угрозой более тяжелого наказания. «Двенадцать ступеней» работают, насколько возможно, потому, что отражают раскол в обществе и в системе морали, помогая людям с расколотой психикой приспосабливаться к окружению, которое способствовало этому расколу. Авторитарные структуры сохраняются на протяжении тысячелетий, потому что они действительно «работают», то есть подходят для достижения определенных целей. Однако они несовместимы с истинно эволюционной моделью, поскольку заранее регламентируют правила, границы и структуру изменений. Неудивительно, что общество с поляризованной моралью и сильной склонностью к фундаментализму объявляет зависимость либо болезнью, либо злом. При этом понятие болезни становится весьма расплывчатым, но, по крайней мере, не злостным. Печальная истина заключается в том, что зависимые люди — не больные и не злодеи. Они, как и все мы, пленники социальной среды, в условиях которой душевное здоровье и целостность — вещи труднодостижимые. А когда корнем проблемы являются условия, существующие не только в социальных структурах, но и в сознании людей, то кроме методов лечения, лекарств и методик контроля поведения возникает и другой способ достичь изменений. Попытки перебороть глубоко укоренившиеся, хотя и отжившие, социальные и моральные условия, могут показаться делом безнадежным. Но как только эти условия утрачивают способность регламентировать, а значит, и (278:) контролировать нашу духовную жизнь, как тут же начинаются перемены — сначала личностные, а потом и социальные. Об этом говорится в остальной части главы, где рассматривается более широкий круг проблем, далеко выходящих за рамки зависимости.

Развитие целостности и доверия к себе

Ощущение собственного бессилия и неизбежная покорность авторитетам — будь то человек или идеология — являются глубоко укоренившейся частью нашего духовного наследия. Борьба за власть между «я-хорошим» (частью личности, принявшей ценности, жить по которым невозможно) и «я-плохим» (частью личности, которая объявлена недостойной) чревата последствиями, далеко выходящими за личностный уровень. Исторически в тех культурах, которые приняли такое разделение «я», осуществлять контроль над людьми в широком масштабе гораздо легче благодаря существованию идеологии, поощряющей подобный внутренний раскол. Как только устанавливается факт раскола и начинается борьба за власть, за право осуществлять контроль, неизбежным следствием становится утрата доверия к себе. А с потерей доверия к себе тут же неизбежно приходится равняться на какой-то посторонний авторитет.

Традиционные религии, исходящие из противопоставления духовного и плотского, бескорыстного и эгоистичного, всячески — угрозами и посулами — поддерживали «я-хорошее». Своим моральным авторитетом они оправдывали авторитарную власть, которая сделала возможным контроль на всех уровнях общественной жизни. В первую очередь раскол и недоверие к себе внедрились в первичную ячейку контроля — семью. Традиционная семья воспитывает необходимость подчинения авторитетам, подрывает доверие к себе[15]. Как это ни печально, но так называемые программы самопомощи со своими «Двенадцатью ступенями» выступают в роли некого расширенного подобия семьи, которая делает то же самое — подрывает у человека веру в собственные силы. (279:)

То обстоятельство, что различные виды зависимостей достаточно широко распространены, — лишь один из показателей, что ныне оковы традиционной морали, которая держала в узде нежелательные стороны человеческой природы, сброшены или по крайней мере ослабли. На наш взгляд, именно авторитаризм, а не ограниченные возможности мешают нашему виду найти способ контролировать свои вредные, саморазрушительные привычки и склонности. Точно так же засевший в глубинах сознания диктатор мешает людям найти способ справиться со своей тягой к саморазрушению. Чтобы не стать объектом авторитарного контроля — внешнего или внутреннего, — человек должен обладать элементарным доверием к себе, а для этого он не должен враждовать сам с собой. Поистине неизвестно, какими возможностями обладал бы человек, не веди он войну с собой и с окружающими. Два вида конфликта — внутренний и внешний — взаимосвязаны, поскольку авторитарная иерархия поощряет и тот и другой[16].

Люди нуждаются в самовыражении, причем спектр самовыражения может быть весьма широким. Старые системы морали делили его на «хорошее» (прежде всего, бескорыстное) и «плохое» (эгоистичное). Как только это разделение овладевает сознанием человека, его «я-хорошее» превращается во внутреннего диктатора, старающегося не выпускать наружу отвергаемые общественной моралью аспекты личности. Попытки построить свою жизнь в соответствии с идеалами, которые на самом деле являются недостижимыми, могут послужить причиной экстремальных реакций. Буйство вырвавшегося на свободу подсознания, равно как и убогое существование самовлюбленных существ, характерны для общества, где двойственная основа морали приводит людей к внутреннему расколу. И мир, в котором мы живем, тому живое свидетельство. На самом деле истинный альтруизм, подлинно бескорыстное поведение, основанное не на попытке следовать идеалам и образцам, а идущее от любви и сострадания, — гораздо более присуще человеку целостному.

Целостность — понятие не надуманное и не фантастическое. Те, кто имел дело с людьми, и поныне живущими в условиях племенного строя, порой дивятся, насколько они более целостны по сравнению с нами, людьми «цивилизованными». Аборигены же, в свою очередь, недоумевают, для чего мы усложняем то, что для них проще (280:) простого. Их загадочная целостность проистекает главным образом из анимистического взгляда на мир, не знающего двойственного деления на природное и духовное[17]. Несмотря на то что многое можно понять, узнав, что именно позволяет этим людям ощущать собственную целостность, связь с окружающим и гармонию с природой, их рецепты неприменимы к современной высокоразвитой культуре. Причина в том, что их вариант обуздания эгоизма предполагает сведение к минимуму индивидуализации, а значит, и всякого рода новшеств. Когда такие сообщества сталкиваются с необходимостью в переменах, они обычно терпят крах, поскольку не обладают внутренними механизмами для их осуществления. И все же сам факт существования подобных людей показывает, что внутренний раскол — это влияние культуры, а не часть человеческой природы.

В последнее время понятие «целостности» вошло в моду, но смысл, который в него вкладывается, опять-таки является наследием старой, дуалистической системы морали. В качестве идеала целостности по-прежнему принимается та или иная форма бескорыстия, ибо человек в целом провозглашается щедрым, безоговорочно любящим и все в таком роде, и при этом не нуждающимся ни в ком другом. В то же время так называемые отрицательные эмоции (злоба, собственнические и захватнические наклонности) либо побеждены, либо настолько незначительны, что не представляют никакой проблемы. Стремясь обрести целостность, люди неосознанно пытаются стать лучше ценой обуздания своего «я-плохого». Неудивительно, что бытует распространенное мнение, будто для достижения целостности нужно следовать за учителями, в том числе и за гуру, которые объявляют себя целостными людьми. На самом деле все это — лишь старая авторитарная мораль и её ценности, способствующие сохранению внутреннего конфликта. Вносить раскол, маскируя его под видом целостности, — всего-навсего еще одни прием, помогающий под идеалами «я-хорошего» скрыть все ту же авторитарную власть.

Проблемы выживания носят глобальный характер, поскольку касаются всей планеты. На наш взгляд, для создания структур, которые смогут удержать наш мир на плаву, нужны целостные люди. Но как обрести целостность в условиях общественного строя, порождающего и поощряющего людей с расколотой психикой, — вот (281:) вопрос вопросов. Эта дилемма — одна из причин того, что предлагаемая нами модель не подразумевает занятия поверхностной терапией, единственная цель которой — помочь людям приспособиться к существующим властным структурам, ибо видит истинный корень проблем не только в самих людях, но и в структурах власти.

В конечном итоге, нам необходима мораль, которая, объединяя и одинаково высоко оценивая все аспекты человеческого «я», способствовала бы развитию целостных людей. А это неизбежно предполагает синтез духовного и животного (плотского), бескорыстного и своекорыстного, альтруистического и эгоистического — так, чтобы они могли спокойно уживаться друг с другом. Сюда входит и принятие тех жизнеутверждающих аспектов, которые обычно олицетворяют собой «я-плохое»: стихийности, непосредственности, стремления к наслаждению, так называемой лени (а в действительности той части нашей натуры, которая может себе позволить роскошь неограниченного досуга). Это не значит, что мы должны отказаться от столь ценных наклонностей «я-хорошего», как трудолюбие, способность отложить сиюминутные удовольствия ради будущих результатов, ответственность (способность действовать с учетом последствий) и подлинный альтруизм.

Что же делать? Как человеку с расколотой психикой стать целостным? Если в основе раскола лежит авторитаризм, то ответ на вопрос «что делать?» должен содержать рецепт, как воспитать веру в собственные силы. Если люди утратили доверие друг к другу, восстановить его бывает нелегко, равно как и доверие к себе. Как же развить веру в себя, если её нет? Эта личная дилемма сходна с аналогичной проблемой, существующей на уровне общества: как перестроить социальные системы, ведущие мир к самоуничтожению, если приходится работать в рамках этих самых систем. Перестройка — как психологическая, так и социальная — чем-то напоминает попытку приподнять самого себя за волосы.

Ключом к развитию доверия к себе в нашем изменчивом мире является умение использовать собственный опыт, в том числе и собственные ошибки, для того, чтобы измениться самому. Это возможно, даже если поначалу человек не доверяет себе. Главное — чтобы он видел положительные сдвиги, происходящие благодаря его собственной ответной реакции, и тогда начнет размыкаться замкнутый круг, где недоверие порождает недоверие. Душевный разлад и недовольство (282:) собой весьма мучительны, и причина их — не только жизненные неурядицы, но и наличие расколотой психики, борьба между частями которой разрастается на почве конфликтов и драм. Кроме того, внутренний раскол почти не позволяет провести грань между тем, чего человек действительно хочет, и тем, что он считает себя обязанным делать и что часто склонен принимать за собственные желания. Когда человек чувствует, что делает что-то не то, он испытывает внутреннее сопротивление, чувство вины, начинаются всевозможные проволочки и конфликты — и все это безусловные симптомы расколотого «я».

Мы не можем предложить легкого выхода из ситуации, однако с чего-то нужно начинать. Зависимость развивается по собственным постоянно действующим законам. Превращению всего, что связано с зависимостью, в некую замкнутую систему, в существенной мере способствуют взгляды, определяющие отношение к ней человека и общества в целом. Если бы эти взгляды удалось как-то модифицировать, быть может, это позволило бы не только сделать систему открытой, но и развить способность человека правильно воспринимать и интерпретировать собственную ответную реакцию на происходящее. К счастью, как только такая перестройка начинается, она сама становится дополнительной движущей силой изменений, если, конечно, они направлены на облегчение восприятия жизни. Общественные, межличностные и даже внутриличностные процессы и взаимоотношения тесно переплетены между собой. Во многом они являются функцией человеческого сознания, которому, в свою очередь, нужна некая концептуальная основа, которая бы способствовала как усвоению опыта, так и формированию культуры, передаваемой следующим поколениям. Поэтому изменение образа мыслей меняет восприятие и самого себя, и мира в целом. Такие сдвиги всегда бывают предпосылками длительных перемен.

Мы надеемся, что предложенный в этой книге подход послужит средством, расширяющим понимание коварной и разрушительной сущности авторитарного контроля — как внешнего, так и внутреннего. Если мы убедимся, что природа раскола заложена в нас самих, что обе стороны нашего сознания абсолютно необходимы друг другу, это приведет к смягчению конфликта между ними. Внутренняя борьба основана на том, что динамика отношений между двумя «я» остается неосознанной, поэтому чем больше человек осознает раскол и его последствия, тем легче ему избежать опасности стать игрушкой этого (283:) раскола. Как только мы начинаем понимать, как работает вся система, она начинает терять свою магическую власть над нами. Проблема состоит в том, что этот раскол в большой степени сформировал нашу личность, поэтому когда обе части утрачивают свою силу, может возникнуть ощущение душевной пустоты или даже душевного омертвения. Но ведь любое преображение человека возможно лишь благодаря его способности отбросить отмершую часть своего «я».

Понимание сущности происходящего помогает нам самостоятельно предугадать исход внутренней борьбы. Когда агрессивное противостояние сторон сменяется взаимным любопытством и осознанием важности каждой из них, это может послужить началом более здорового внутреннего диалога. И у «я-хорошего», и у «я-плохого» есть субъективные установки, оправдывающие не только существование, но и право каждого из «я» осуществлять жесткий контроль. Интерес к природе двух «я» и их тайной взаимосвязи позволяет взглянуть на эту систему со стороны, без лишних эмоций, и тогда она перестает восприниматься как статическая. Постижение способствует развитию целостности, что дает возможность покончить с внутренней борьбой за власть и прийти к более спокойной жизни.

Когда речь идет о людях, злоупотребляющих наркотиками, следует понимать, что и в этом случае проблема заключается не в наркотиках как таковых, а в отсутствии у этих людей внутренней целостности. Наркотические вещества издавна использовались с целью изменить человеческое сознание, — так было во всех известных нам культурах и прошлого, и настоящего. Некоторые ученые утверждают, что подобная тяга к трансформации сознания свойственна не только человеку, но и многим животным. Это утверждение основано на изучении естественного поведения животных и на лабораторных экспериментах. Независимо от того, насколько это верно, невольно напрашивается мысль, что отказаться от наркотиков большинство людей заставляют идеология и принуждение.

Не существуй внутреннего раскола, не нужно было бы никаких наркотиков, чтобы освободить загнанного в клетку зверя. Поскольку целостность подразумевает выработку собственного отношения к контролю и стихийности, целостный человек может развить в себе здоровое отношение к наркотикам. Появляется понимание того, что человек по сути своей не склонен к саморазрушению, а с ним растет и доверие к себе, и самоконтроль — не потому, что для этого (284:) прилагаются специальные усилия, а потому что люди перестают делать то, что мешает им жить. У разных людей это может выглядеть по-разному. Кто-то может решить, что в определенные моменты некоторые наркотики делают его жизнь более насыщенной, и будет использовать их до тех пор, пока так считает. Другие убеждаются, что наркотики им не нужны, и просто не пользуются ими. Третьи могут счесть, что наркотики мешают их ощущению целостности и будут воздерживаться от них, пока есть такая уверенность, не давая себе при этом никаких клятв на будущее. Ведь подобные клятвы нередко свидетельствуют о неуверенности и страхе перед самими собой и приносят результаты, противоположные тем, на которые человек надеется, что, разумеется, также подрывает его доверие к себе.

Целостное «я» не ищет себе оправданий, как «я-плохое», и не выносит никаких «резолюций», как это делает «я-хорошее». Скорее, оно использует полученную от каждого «я» информацию, чтобы создать нечто качественно иное, более жизнеспособное. Начавшийся процесс должен соотносится с самой личностью, поэтому для становления целостного «я» характерно постоянное внимание к тому, как наше сознание реагирует на происходящие в нем изменения. Что вызывает у нас всплеск энтузиазма, а что — апатию? Что такое все наши «надо» и «я должен» — то, чего мы действительно хотим, или же то, что нам внушили? Улучшается ли наше восприятие жизни или она продолжает казаться нам неудовлетворительной? В действительности, конечно, проблема не в наркотиках и не в мнимой предрасположенности к ним. Когда оба «я» — «хорошее» и «плохое» — лишаются власти в результате того, что мы осознаем их существование и изменяем свой образ жизни, делая их ненужными, наркотики перестают служить способом высвобождения подавленной энергии, заставляющим человека терять над собой контроль.

Каждый миг нашей жизни содержит в себе опыт прошлого и ростки будущего. Нас не удивляет, что авторитарная мораль не хочет помогать развитию того, что грозит ей потерей власти над сознанием людей. Вот почему творческое начало часто попадает в руки «я-плохого», нередко сопровождаясь саморазрушением. Люди, не желающие следовать общепринятой морали, часто пытаются избавиться от внутренних оков с помощью наркотиков или вызывающего поведения.

Зависимость — лишь один из симптомов того, что наша мораль устарела. Старые системы морали успешно работали в условиях (285:) обществ накопления, когда для поддержания порядка использовались авторитарные иерархии. Моральные принципы, превозносящие жертвенность, требуют, чтобы человек приносил себя в жертву любым интересам, которые власть предержащие объявят высшими. Авторитарная власть держится на существовании людей, терзаемых внутренним расколом и не доверяющих себе, которым стабильное положение в иерархии обеспечивает кое-какую безопасность и минимум власти над ближними (даже самый захудалый мужичонка обладает авторитарной властью над своими домочадцами).

Людям нередко бывает присуще ощущение бессилия, не имеющее никакого отношения к зависимости. Оно вызвано разрушением старых авторитарных механизмов, наделявших людей властью. В мире, где от человечества, если только оно хочет выжить, требуется полная осведомленность и понимание происходящего, старые механизмы оказываются нежизнеспособными. В наше время социальных и этических переворотов требуются целостные натуры, способные разработать новые стратегии выживания. Мы не утверждаем, что всем бедам мира можно найти какое-то простое, универсальное объяснение. Тем не менее ясно, что любая система морали, отвергающая или не признающая ключевые человеческие потребности, неизбежно приводит к душевному расколу. А результатом его становится постоянная борьба за власть, чреватая множеством пагубных, разрушительных последствий. Если учесть, что авторитаризм глубоко укоренился всюду — как в морали, так и в жизни общества, не будет преувеличением сказать, что авторитаризм является ключевым элементом важнейших планетарных проблем.

Старые механизмы социального контроля держались на групповой сплоченности, награде за послушание и страхе. Люди боялись наказания не только в земной, но и в иной (или в последующей) жизни, веря, что все их мысли и деяния строго учитываются неким всеведущим судией. Социальный контроль опирался на утвердившееся в обществе представление о «я-хорошем». В наше время моральные и социальные устои рушатся, и «я-плохое» вырывается на свободу. Угрожающие масштабы, которые приобретает зависимость, — особенно показательный симптом того, что общество сбилось с пути. Любые попытки решить проблему без учета этого обстоятельства могут привести лишь к временному улучшению, но не достигнут конечной цели. Вместо заведомо бесполезных попыток (286:) укрепить «я-хорошее» необходимо создать мораль, которая обеспечила бы процесс формирования целостных личностей.

Вот почему мы называем зависимость болезнью морали. Проблема, перед которой стоит мир, — это не только перестройка авторитарных социополитических механизмов власти и контроля, но и перестройка авторитарной системы ценностей, так чтобы они могли содействовать развитию людей, способных в полной мере реализовать весь диапазон своих человеческих возможностей. Мы сможем выжить, если дадим человечеству возможность вести разумную творческую жизнь. Поэтому реальной угрозой становится сейчас отсутствие заботы о развитии целостных личностей. Мы утверждаем: для обретения целостности людей должно волновать что-то еще, кроме них самих. При этом мы не отрицаем важность развития собственной личности. Если эту задачу осознает все общество, может появиться более жизнеспособная мораль, признающая равные права на существование и равную ценность как бескорыстного, так и эгоистического начал.

Наша теория целостности может навлечь на себя критику как очередная панацея, не применимая в мире, где люди вынуждены бороться с тяжелыми лишениями и угнетены своим реальным состоянием. Это ставит её актуальность под сомнение. Развитие целостности действительно требует глубоких перемен, осуществить которые нелегко. И тем не менее, все большее число людей должно обретать целостность, каких бы трудов или нестандартных решений это ни стоило, ибо только так мы сможем построить пригодный для жизни мир. Люди с расколотой психикой не могут по-настоящему доверять себе, поэтому им приходится равняться на авторитеты, чтобы ощущать, что они чего-то стоят, а кроме того, разрешать нескончаемые конфликты, которые влечет за собой внутренний раскол.

До тех пор, пока не возникнет общественное движение в поддержку целостности, а с ним и новые ценности, ответ на вопрос «Кто контролирует ситуацию» будет печально однозначен: те люди и структуры, чьи капиталы и власть зависят от наличия запуганных людей с расколотой психикой, то есть, в конечном итоге, у власти будет стоять сила, способная вызвать внутренний раскол в человеческом сознании и этим расколом воспользоваться. Таков глубинный смысл контроля над сознанием. (287:)


[1] Вопреки распространенному мнению, дозу большинства вызывающих зависимость веществ нельзя увеличивать до бесконечности, поэтому те, кто принимает наркотики систематически, в конечном итоге приходят к стабильным дозировкам. (234:)

[2] В главе «Власть абстракций» исследуется, как иерархические социальные системы, основанные на накоплении, провоцируют и закрепляют такое противопоставление, что, в свою очередь, определяет критерии морального и аморального. (239:)

[3] Сущность и проблемы систем морали, пропагандирующих отречение, рассматриваются в главах «Религии, культы и духовный вакуум», «Единство, просветление и опыт мистического переживания» и в трех последних разделах главы «Власть абстракций».

[4] В главе «Власть абстракций» говорится о том, что способ, с помощью которого эти понятия противопоставляются друг другу, является порождением биполярной системы морали. В книге «Контроль» показано, что в провозглашении идеалов бескорыстия присутствует элемент эгоизма, и объясняется, почему попытки организовать жизнь общества в соответствии с этими идеалами обречены на провал. (241:)

[5] В главе «Любовь и контроль» показано, каким образом идеал бескорыстия разрушающим образом воздействует на человеческие взаимоотношения. (242:)

[6] Более подробно об одержимости говорится в главе «Сатанизм и культ запретного». (248:)

[7] Более углубленно эта проблема рассматривается в книге «Контроль». (250:)

[8] См. «Сатанизм и культ запретного: почему приятно быть плохим». (252:)

[9] В книге «Контроль» в главе «Почему политики лгут» показано, каким образом дуалистическая мораль приводит к формированию шизофренического общества, предрасположенного к коррупции, лживости и лицемерию.

[10] Возможно, было бы полезно воспользоваться схемой «я-хорошее — я-плохое» для того, чтобы изучить, как формируются и меняются со временем взаимоотношения, основанные на контроле, взаимных притяжении и отталкивании в парах, семьях, группах и обществе в целом. («Я-хорошее» или «я-плохое» человека может попытаться контролировать, соблазнять или наказывать хорошее или плохое «я» других людей, и т.д.). (253:)

[11] В главе «Любовь и контроль» обсуждается, как в рамках традиционной роли матери соотносятся между собой самопожертвование и власть. (257:)

[12] См. также «Сатанизм и культ запретного».

[13] В главе «Любовь и контроль» показано, почему насилия над личностью чаще происходят в тех семьях, где провозглашаются неосуществимые идеалы и жёсткие запреты, что усугубляет раскол на «я-хорошее» и «я-плохое». В разделе этой главы «Прощение и игнорирование» говорится о том, каким образом прощение, принадлежащее к числу атрибутов «я-хорошего» и рассматриваемое как добродетель, становится наградой за жестокое обращение. Обычно при этом «я-хорошее» обидчика испытывает угрызения совести. В разделе «Любовная зависимость» описывается, как в результате дисбаланса власти может вспыхнуть страсть, иногда проявляющаяся в жестокости. (263:)

[14] Здесь можно заметить сходство с сатанизмом, где единственная возможность окончить битву с добром — это полностью посвятить свою жизнь активному служению злу. См. «Сатанизм и культ запретного». (264:)

[15] В главе «Любовь и контроль» показано, почему семья, провозглашающая высочайшие идеалы, в том числе открытость, взаимопомощь, верность и безоговорочную поддержку, не только способствует расколу на «я-хорошее» и «я-плохое», но и становится той ареной, на которой наиболее часто и необузданно проявляет себя «я-плохое». (279:)

[16] См. «Авторитет, иерархия и власть». (280:)

[17] Более подробно эта проблема обсуждается в посвящённых анимизму главах книги «Контроль». (281:)

Оглавление книги